Христос остановился в Эболи - [52]

На площади длиной в двести шагов, между гостиницей Приско и кафе, протекает вся светская жизнь Грассано. Справа и слева, вверху и внизу ничего больше не увидишь, кроме переулочков, лесенок и тропинок, проходящих между рядами крестьянских хижин. Эти хижины еще более бедны и убоги, чем хижины Гальяно, комнаты еще меньше, не видно огородиков около домов, теснящихся друг к другу, как бы в испуге перед смертельной опасностью. И здесь овцы и козы, более многочисленные, чем в Гальяно, скачут по улицам, засоренным отбросами; и здесь полуголые, бледные, опухшие дети роются в объедках. Женщины здесь не носят ни вуали, ни местного костюма; но и у них лица землистые, замкнутые, дикие. И здесь то же терпение и покорность и в людях и в унылом пейзаже. Только здесь, в Грассано, больше соприкасающемся с внешним миром, еще сильнее ощущается желание убежать; но оно так и остается желанием, потому что осуществить его невозможно.

Я поднимался и спускался один по знакомым уличкам, пока не достиг церкви, и оттуда, с самого высокого места поселка, открытого ветру, я вновь окинул взглядом весь бесконечный горизонт, расстилающийся за пределы Аукании. Я увидел у моих ног хижины Грассано с желтоватыми крышами, дальше сероватый неровный склон горы, спускающийся к Базенто, и прямо перед собой горы Аччетуры, а еще дальше за ними долину, где прячется Феррандина, до самого Доломити ди Пьетра Пертоза, за которым теряется русло реки. Кругом огромное море бесформенной земли — за Бильозо, за пещерами разбойников и монакиккио, за Ирсиной, вздымающейся на щетинистом холме. Повсюду видны далекие деревушки, как паруса, затерявшиеся в море, и вдали можно разглядеть Саландру и Банци, где (это трудно представить себе в такой суши) действительно когда-то существовал прохладный источник, прозрачней стекла, достойный вина и козленка[49]; другие, более близкие, кажется, плывут по направлению к порту до Гроттоле, там, напротив, за часовней святого Антония, за двумя деревьями, затерявшимися в пустыне. На этой бесконечной, однообразной, волнистой равнине несколько лет назад начали выращивать пшеницу, жалкую пшеницу, которая не окупает ни семян, ни расходов, ни трудов. Когда я ее видел первый раз, было уже время жатвы. Вся земля вокруг была желтая от солнца; и только далекая песня молотилок нарушала тишину. Теперь все было серым, ничто не скрашивало это пустынное однообразие.

Я долго оставался там, пока не начало темнеть и не упало несколько капель дождя. Я торопливо спустился в гостиницу. Там уже собрался народ, ожидавший ужина, — проезжие возчики, бродячие торговцы и Паппоне. Еще с улицы услышал я заглушающий все голоса апулийский рев Приско и неаполитанские крики Паппоне; они как всегда, шутки ради, разыгрывали ссору. Паппоне был торговец фруктами в Баньоли; он часто заезжал по делам в Грассано, где можно найти превосходные груши; я познакомился с ним летом. Это был большой друг Приско, и они обычно, в знак взаимной симпатии, не переставая обменивались бранными словами. Паппоне кричал ему: «Ну, плавающее дерьмо!» — а Приско отвечал ему: «Дрянь в шелухе! Вонючка!»— и, начав с этого, они продолжали в том же духе, громко крича, бросая угрожающие взгляды и смеясь. Паппоне, бывший монах, был толстый, кругленький, прожорливый и в своем роде очень остроумный мужчина. Он был на редкость искусным поваром и, отстранив от печки синьору Приско, сам готовил к макаронам соус по-матросски, которым он всегда угощал меня; действительно, этот соус был самый вкусный из всех, какие мне когда-либо доводилось пробовать. Однако еще лучше он рассказывал самые необычайные истории, сопровождая их выразительнейшей мимикой. Но, увы, его рассказы были до такой степени непристойны, по-монашески порнографичны, что я не могу передать здесь ни одного из них, даже рассказанный за столом в этот вечер, хотя он был, может быть, самым невинным из всех, которые я от него слышал.

Наконец, я мог поужинать в компании. Это меня радовало, мне казалось, что я снова свободный человек. В те времена я до такой степени не любил сидеть один за столом, что предпочитал одиночеству какого угодно незнакомого сотрапезника. Скромнейший ужин мне показался роскошным, а рассказ Паппоне гораздо более остроумным, чем самые знаменитые и скучнейшие новеллы Фиренцуолы[50]. Мы ели, а Приско со стаканом вина сидел, засучив рукава, положив локти на стол, шумный, подвижной, весь в поту. Вошел новый посетитель — торговец материями из Бриндизи, с которым я уже был знаком. Это был огромный человек, очень толстый и очень высокий, с лицом сказочного чудовища, большим носом, большими глазами, большими ушами, большими губами, большими челюстями, которые громко стучали, когда он ел. Съедал он, по крайней мере, за четверых; правда, это была единственная его еда в течение дня, потому что до самого вечера он уговаривал женщин покупать у него материи. Несмотря на его ужасные челюсти, на ручьи пота, бороздившие лицо, на весь его вид наводящего страх уродливого великана, это был славный человек и почти такой же остроумный, как его друг Паппоне.