Христианство в свете этнографии - [2]

Этнограф-первобытник относится с одинаковым хладнокровием к естественному и сверхъестественному, к явлениям веры и галлюцинации, к самообману и просто обману, со всеми переходными оттенками, и в классовом отношении — к классу жрецов и к классу священников и к классу шаманов.

Видения и действия шаманов и жрецов для этнографа суть только данные для исследования, и он приемлет их как объекты своего наблюдения и, стало быть, как факты социально-психологические. Также точно и врач-психиатр приемлет видения своих больных тоже как факты психиатрического исследования.

Глава 1. Ветхий завет. Еврейская магия и колдовство

Христианство родилось из иудейства и в первые два века своего существования было просто одной из иудейских сект, которая, быть может, даже называлась еврейским именем «эбионим» — «бедные».

Евангельские книги, дошедшие к нам в греческом тексте, представляют несомненные следы перевода с еврейского или с арамейского, вплоть до последнего восклицания Иисусова: Элои, элои, лама савахфани! — Боже мой, боже мой, зачем ты оставил меня!

Поэтому следовало бы этнографическому рассмотрению христианства предпослать такое же рассмотрение иудейства.

Однако, с этнографической точки зрения, христианство и иудейство отнюдь не равноценны. Христианство — это сравнительно новая религия, революционного происхождения, формально разорвавшая со своим прошлым.

Иудейство, напротив того, религия большой древности, нараставшая постепенно, шаг за шагом, потом выделившая из себя новый побег — христианство и впавшая в оцепенение.

Это отражается также на различии Ветхого и Нового заветов.

Ветхий завет это не книга, а целая литература, сотканная из множества рассказов и легенд различной ценности. Половина этих рассказов имеет характер не только языческий, но прямо первобытный, связанный с древнейшими формами религии, с анимизмом, оживотворением, магией и колдовством.

Новый завет, как создание более позднего времени, имеет характер иной. Новый завет представляет один эпизод, описанный жидко, с особым красноречием, так сказать, с агит-подъемом, но без сочных и живых красок, свойственных древнейшим описаниям. Эпизоды чудесно вкраплены в нравоучительный рассказ как отдельные изюмины, часто пришиты к нему на живую нитку, приставлены внезапно, ни к селу ни к городу. И можно различить с большой ясностью соединительный шов.

Например, ни с того ни с сего к рассказу о приходе в Капернаум приставлен известный рассказ о том, как Иисус велел Петру поймать в море рыбу, у которой во рту попадается статир, монета в четыре драхмы. Это для того, чтобы уплатить дань на храм за себя и за Петра, по две драхмы с человека (Матф., 17, 27).

С одной стороны, здесь выражается, конечно, мечта бедняков: хорошо бы таким легким способом добывать деньги на расходы и вдобавок на подати. Но с другой стороны рассказ совершенно не связан даже с предыдущим параграфом: «И убьют его и в третий день воскреснет. Они же весьма опечалились».

Помимо того эти чудесные рассказы сопровождаются ссылками на множество достоверных свидетелей, не только живых, но даже и мертвых, воскресших из гробов, подкрепляются многословным подчеркиванием, утомительными повторениями.

«Народ же, предшествовавший и сопровождавший, восклицал: «Благословен грядущий во имя господне. Осанна в вышних» (Матф, 21, 10).

«Сотник же и те, которые с ними стерегли Иисуса, устрашились весьма и говорили: «Воистину он был сын божий» (Матф., 27, 54).

«И даже Пилат, умывший руки перед народом, сказал: «Невиновен я в крови Праведника сего» (Матф., 27, 24).

Евангельские чудеса обвеяны какою-то тенью сомнения, которая до конца не рассеяна. Недаром же вставлен эпизод о неверном Фоме. Но усумнился не один Фома, усумнились и другие. «Иные усумнились», как сказано у Матфея в заключение рассказа о воскресении Христа (Матф., 28, 17).

С другой стороны, евангельские чудеса прямо позаимствованы из Ветхого завета. Из множества примеров, которые напрашиваются при сравнении обоих заветов, приведу только один.

В рассказе о чудесах пророка Елисея сказано:

«И был голод в стране той и сыны пророков сидели пред Елисеем. И пришел некто из Ваал-шалиша и принес человеку божию хлебный початок — двадцать ячменных хлебцев и сырого зерна в шелухе. И сказал Елисей: «Отдай людям, пусть едят». И сказал слуга: «Что тут я дам ста человекам?». И сказал он: Отдай людям, пусть едят; ибо так говорит Господь: «насытятся, и останется». Он подал им и они насытились и еще осталось по слову Господню». (4 Царств, 4, 42–44).

Каждому читавшему Евангелие вспоминаются подвиги Иисуса в том же роде с насыщением толпы малым количеством хлебцев рыбок. Это повторяется раз пять с утомительным однообразием, Матф., 14, 16–26 и тут же рядом 15, 37; Марк, 6, 38; Лука, 9, 13; Иоанн 6, 9. Конечно, евангельские подражатели сочли для себя обязательным далеко перещеголять пророка Елисея, и вместо сотни пророческих сынов они насыщают по несколько тысяч и с свойственной христианству бухгалтерской точностью подсчитывают корзины остатков, как в народной столовке.

«И набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных. А евших было около пяти тысяч человек, не считая женщин и детей» (Матф., 14, 20–22).