Христианская психология в контексте научного мировоззрения - [133]
Сейчас, по сравнению с сеченовскими временами, настало отрезвление и, как часто случается, перехлест в другую сторону — дискредитация науки, обвинение ее во всех грехах. Но еще раз: наука — это метод, определенный и строгий, с гипотезами и способами их проверки. Не более, но и не менее. Строение атома и его исследование — ни нравственно, ни безнравственно. Иное — разработка атомного вооружения и тем паче его применение. Если физика как наука зашла в тупик, то это вовсе не значит, что в физический отдел академического института следует срочно прислать священника, и она под его водительством из этого тупика выйдет. Другое дело, что надо извлечь уроки из истории и не впадать в крайности — то считать науку основой мировоззрения и всеобщего человеческого счастья, то почитать вредной, опасной, противоречащей задачам человека и даже «антинародной».
Наука нужна современному обществу не только ради все новых технических ухищрений. Как заметил однажды протоиерей и психолог Владимир Цветков, настоящая наука должна быть оплотом строгости, непредвзятости, трезвенности мышления, одним из последних редутов на пути наблюдаемого ныне всеобщего отступления. Вера в современном мире размывается, культура нивелируется, человек примитивизируется. И, быть может, отступление это остановится на рубежах науки, укрепленной, укорененной в строгости мышления. И тогда с этих рубежей в восстановленном категориальном строю мы выйдем отвоевывать культуру и вековые предпосылки веры.
Мне думается, что для такого идеалистического упования есть свои основания. Святитель Николай Сербский писал: «Этика — отзвук догматики»[339]. Если нет догматики, нет и этики. Наука тоже строится на определенного рода догматике, только там она зовется аксиомами. В этом плане наука — отзвук аксиом, она учит значимости начал, принимаемых на веру, и стройности выведения из них последствий. Эта гимнастика, дисциплина — если хотите, аскетика — ума может быть важным подспорьем и для богомыслия, что не раз было подтверждено просвещенными отцами Церкви. Вспомним и слова владыки Антония Сурожского, обращенные к молодому священнику: «Святому никакие науки не нужны, но, поскольку ты пока не святой, — образовывайся, учись, постигай науки».
Итак, вопрос не в том, что делать с наукой, а в том, что с человеком надо что-то делать, в частности, конечно, и с ученым человеком.
— Сейчас настала совершенно новая эпоха в науке и культуре, сформированы новые подходы, новые люди, ориентированные на бизнес и личный успех, а вы все апеллируете к временам Сеченова и Павлова. Какое отношение имеет это прошлое к современным проблемам?
— Действительно, каждое поколение ищет свое собственное лицо и хочет быть неповторимым, оригинальным. Но я неслучайно, говоря о дне сегодняшнем, упомянул выше о тех «новых людях», которые увлекали воображение русского общества в 60-х годах позапрошлого века. Достаточно вспомнить героев и коллизии романов И. С. Тургенева («Рудин», «Накануне», «Отцы и дети»), Ф.М. Достоевского («Бесы», «Братья Карамазовы»). Особо показателен в этом плане роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», вышедший, кстати, тогда же, что и сеченовские «Рефлексы головного мозга» (1863). Более того — прототипами главных героев у Чернышевского были именно Сеченов (в романе Кирсанов) и его жена (в романе Вера Павловна с ее знаменитыми нумерованными «снами» — утопиями безоблачного будущего социализма).
Согласен также, что современному человеку, особенно молодому, все это может показаться чем-то совершенно уже древним, никак не касающимся дня сегодняшнего. Но дело в том, что общественные взгляды и споры давно ушедших Тургенева, Достоевского, Чернышевского или Сеченова отражали ту наметившуюся развилку в сознании, с которой страна и мир начинали все более уклоняться от глубинных основ христианского мировоззрения и выбора. Не касаясь здесь, конечно, всего многообразия этих уклонов, нельзя не назвать хотя бы того, который в своем развитии столь во многом определил облик современности, включая психологию общества и человека. Я разумею возникновение, утверждение и воплощение коммунистических идей[340]. Чтобы обнаружить переходные звенья, связывающие с нашим временем, воспользуемся описанием одного эпизода, произошедшего через сорок лет после выхода романа Чернышевского.
«В конце января 1904 года в Женеве, — вспоминает социал-демократ, меньшевик Н.В. Вольский (Н. Валентинов), — я застал в маленьком кафе на одной из улиц… Ленина, Воровского, Гусева. Придя после других, я не знал, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Боровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько „отцветавшие“, что, кроме скуки и равнодушия, они ничего уже не встречали… Я вмешался в разговор и сказал… почему бы не вспомнить „Что делать?“ Чернышевского.
— Диву даешься, — сказал я, — как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее на указание об отсутствии у него художественного дара Чернышевский высокомерно отмечал: „Я не хуже повествователей, которые считаются великими“.
