Христианская философия как проблема для себя самой - [2]

Языков правду, христиане,

Мы чтим: со всей землей она

В новозаветном Иордане

Освящена и крещена.

О Слове Гераклиту голос

Поведал, Темному, темно...

Любопытно, что не только философский язык, а также и фразеология религиозных течений языческой античности входит в переосмысленном виде в обиход христианства; например, в Послании апостола Иакова 3:6 мы встречаем оборот речи, специфический дли литературы орфизма (вид античной языческой мистики): «круг [или: колесо] жизни». Еще более характерна переработка фразеологии мистериальных культов в применении к сакраментально-литургической реальности Церкви: в обиход входят не только слово «таинство» (греч. musthrion, уже у апостола Павла 21 раз), не обязательно связанное с мистериальной практикой и обусловленное в Новом Завете необходимостью найти соответствие арамейскому raz[a], но и, например, термин «тайноводство», т. е. посвящение в мистерии (греч. nwzctyuyia, ср. заглавие труда св. Максима Исповедника). Весьма благоприятные отзывы о духовном значении лучших аспектов греческой религиозной философии как приуготовления христианства, сопоставимого в этой промыслительной функции с Ветхим Заветом, мы встречаем в сер. II в. у св. Иустина Мученика. Красноречиво уже то обстоятельство, что в центре важнейших богословских споров IV в. стоял вошедший в т. н. Символ Веры термин «единосущный» (греч. оцоопсно;); он взят не из Библии, а из профессионального обихода философских школ. Это только один пример систематического перевода христианского вероучения на язык философской культуры. Разумеется, мыслители Церкви, осуществляя эту работу, одновременно были озабочены тем, чтобы сущность христианского вероучения не оказалась растворена в навыках секулярного мышления. Поэтому у одних и тех же христианских авторитетов (и в эту эпоху, и позднее) мы встречаем различные, по видимости противоречащие друг другу, даже контрастные оценки языческого философского наследия. Суждения, которые могут показаться современному читателю проявлением крайнего фанатизма и обскурантизма, неожиданно соседствуют с глубокой и серьезной заинтересованностью в античной культуре. Это не простая непоследовательность, это выражение реальной сложности самого вопроса.

История отношения наставников христианства к культуре изобилует как реальными контрастами, так и кажущимися противоречиями. Бл. Иероним взял с собой в уединение пустыни знаменитых языческих авторов - Цицерона и даже легкомысленные комедии Плавта; внутреннее противоречие пустынножительства, сопровождаемого таким чтением, не могло не привести к недугу, и отшельник был вразумлен грозным видением, из которого он сделал выводы, не включавшие, однако, отказа от литературной культуры, которую мы ощущаем и в его позднем творчестве, включая знаменитый латинский перевод Библии (т. н. Вульгату). Среди стихотворений Григория Назианзина, или Богослова, как мы и ожидаем, преобладают самые серьезные религиозные темы и выражение глубоких личных чувств к близким людям, но наряду с этим мы встречаем и словесную игру, подобную экзерсисам для пальцев пианиста: скажем, четырехчастная логико-риторическая парадигма "а печально, однако b огорчительнее, с еще хуже, но d хуже всего» разрабатывается один раз так, что наихудшим оказывается случай предательства со стороны собрата по священству, и в этом можно предполагать конкретные биографические аллюзии и духовный смысл, однако сейчас же следует другая ямбическая эпиграмма точно такого же объема и синтаксического построения, где речь идет о смерти жениха перед свадьбой. Почти в сотне эпиграмм обыгрывается тема обкрадывания могил, весьма, конечно, актуальная и для кладбищ нашей Москвы, однако едва ли бывшая для Святителя чем-то большим, чем игровая тема (примерно так, как мы это встречаем в позднеантичных и ранневизантийских пособиях для риторов). И здесь мы оказывается перед вечной проблемой: артистизм требует упражнения, которое в легитимных пределах того или иного художества может быть «самоцельно», т. е. иметь целью совершенствование мастерства. Для того чтобы осуществлять свое служение, в том числе и служение религиозное, церковное, духовное, поэзия должна иметь своё собственное пространство, и пример великого иерарха учит также и этому. То же заключение распространяется и на философию.

Но совсем особый, совсем не академический, не теоретический характер приобретает вопрос о философии, когда речь идет не о временах Отцов Церкви или великих схоластов, но о наших собственных временах.

Сто лет тому назад умер русский христианский философ Владимир Соловьев: сегодня мы стоим на новой грани столетий и даже тысячелетий. Неотъемлемая черта облика начавшегося тогда и истекшего ныне XX века - расцвет религиозной философии, на наших глазах довольно драматически пришедший к концу. Сейчас странно даже вспоминать героические иллюзии христианской мысли первой половины века. Бердяев говорил о euphorie thomiste - но ведь и у него самого и вообще у мыслящих христиан «первой» русской эмиграции была своя эйфория, хотя и дорого оплаченная. Перед лицом всех «правых» и «левых» угроз тоталитаристского одичания культура заново и, казалось, надолго (навсегда?) «воцерковлялась». Георгий Федотов, который не был особенно филокатоличен, уже в свои парижские годы с очевидной радостно-удивленной взволнованностью писал о католических тенденциях французского студенчества, о перспективах университетского католицизма во Франции. Одновременно с этим происходил взлет немецкой протестантской мысли и развертывались последствия инициатив Достоевского и Владимира Соловьева в русской православной философии, сначала на русской почве, затем в изгнании. Это были люди одного культурного типа, исключительно благотворного для религиозно-философских интересов. Одно за другим идет несколько поколений, не похожих ни на то, что было раньше, ни на то, что пришло или приходит теперь. После совершенно секулярной французской литературы XIX в. - сразу: Пеги, Клодель, Бернанос, Жамм - четыре «отца Церкви», как их в шутку называли. После всех наших агрессивных секуляристов прошлого столетия, подготовивших большевизм, - сразу столько русских религиозных мыслителей. В 1866 г. родились Вячеслав Иванов, Мережковский и Шестов, в 1868 - Клодель, в 1871- С. Булгаков, в 1874 - Бердяев и Честертон, в 1875 - Альберт Швейцер, в 1878- Бубер, в 1881 - Тейяр де Шарден, в 1882 - Маритен и Флоренский, в 1884 – Бультман, в 1885 - Гвардини, в 1886 - Карл Барт и Тиллих, в 1889- Жильсон, Габриель Марсель и Пшивара, и т. п. Все тогда, как известно, «начиналось» - начиналось под знaком катастроф, на фоне подъема тоталитарных идеологий, а затем и режимов, но в духе Надежды - третьей Теологической Добродетели, воспетой тогда же только что упомянутым французским христианским поэтом Пеги. Католики со времен энциклики «Aeterni Patris» 1879 переживали наконец-то пришедшее после стольких подступов в XIX в. начало эры неотомизма; в таком же смысле православные надеялись, что деятельность о. Иоанна Мейендарфа откроет эру неопаламизма.