Христиан Вольф и философия в России - [18]

Впрочем, включение понятия «других вещей» в содержание обеих посылок силлогизма будет иметь весьма важное значение для всего последующего построения системы метафизики, поскольку такого рода «дополнение» позволяет Вольфу изначально обозначить или задать тот содержательный контекст, в рам-

ках которого она и будет разрабатываться, т. е. определить предметную область таких частей метафизики, как космология и психология или учения о мире и душе. Более того, включение в «наше сознание» понятия «других вещей» выполняет роль своего рода негласной установки или указания на возможность включения в состав «разумных мыслей» любого эмпирического материала и даже всего содержания исторического опыта и научного знания, благодаря чему его философия только и могла бы претендовать на статус полной и универсальной системы метафизического знания или «разумных мыслей о всех вещах вообще».

Включая в содержание обеих посылок силлогизма сознание не только «нас самих», но и сознание «других вещей», Вольф на первый взгляд всего лишь повторяет точку зрения Лейбница о необходимости дополнения картезианского тезиса: «я мыслю» положением: «я мыслю разнообразное» или «я имею различные мысли». Однако, как мы видели, Лейбниц специально подчеркивал, что под «разнообразным» он имеет в виду именно феномены сознания, его внутреннее содержание, хотя и свидетельствующее о способности чувств испытывать воздействия извне, но вовсе не свидетельствующее о реальности вещей вне нас и не являющее доказательством их существования [см.: 28. Т. 2. С. 298 и др.].

Вольф же говорит не о «различных мыслях» и даже не о мыслимом разнообразии, а именно о «других вещах», которые хотя и сознаются нами, но все же в качестве чего-то отличного от сознания «нас самих», оставляя, впрочем, открытым вопрос об их онтологическом статусе. Ведь главный вопрос заключается в том, о каких «других вещах» идет речь — о тех, которые мы сознаем вместе с сознанием самих себя и потому остающихся, как у Лейбница, всего лишь феноменами сознания или фактами внутреннего опыта, либо о вещах, которые существуют сами по себе, вне и независимо от нашего сознания, а следовательно, и наряду с существованием «нас самих»?

В попытках ответить на этот принципиальный вопрос Вольф прибегает к ряду показательных, хотя и довольно невнятных добавлений и пояснений. В частности, в комментарии к верхней посылке, которую он считает нетребующим доказательства основоположением, Вольф к аргументу об «очевидном» существовании «нас самих» добавляет невозможность сомнения в том, что вещь «определенным образом существует», поскольку мы «знаем» и «каждый видит», что «если отдельные вещи должны существовать... то они и могут существовать» [1, § 7].

Вся эта аргументация поражает своей расплывчатостью и беспомощностью, и ее трудно отнести к разряду не только логической, но и эмпирической, хотя крайне неопределенный оборот: «существовать определенным (или достоверным) способом или образом» (auf eine gewisse Art und Weise ist), вероятно, призван придать его рассуждениям относительно существования вещей видимость логической доказательности, а глаголы «не сомневаемся», «видим» и «знаем» — их эмпирической очевидности и непосредственности. Не случайно в следующем параграфе Вольф без тени смущения заявляет, что это доказательство существования вещей обладает такой же достоверностью как и демонстративное доказательство существования нас самих [1, § 8].

33

2 Зак. 042

Однако особенно показательным является использование Вольфом в этих рассуждениях модальных глаголов «мочь» (können), «хотеть» (или «желать» — wollen) и «долженствовать» (sollen). Так, в частности, весьма странно звучат его заявления о том, что в существовании вещи никто не «хочет сомневаться» (wer wollte zweifeln), или «если отдельные вещи должны существовать (sein sollen), то они и могут (sein können) существовать не иначе как определенным образом» [1, § 7]. Глагол «мочь» встречается у Вольфа довольно часто, поскольку, как мы видели, свою философию он и определяет как науку о возможном. Что же касается глаголов «хотеть», «желать» и «долженствовать», то они применяются, как правило, в практических частях метафизики, т. е. там, где речь идет о воле человека и его нравственной ответственности, но прежде всего в учении о Боге, где рассматривается его способность свободно выбирать и желать «лучший мир» и творить его в качестве действительного [см.: 1, § 980—988, 1007— 1008 и др.].

Разумеется, у «нашего сознания» или у человеческой воли Вольф не мог допустить такой чудесной способности творить действительный мир, однако весьма красноречивым является уже само обращение к понятиям воления и долженствования в главе, посвященной доказательству «нашего существования». По сути дела, такая апелляция к практическим понятиям косвенно свидетельствовала о недостаточности теоретических аргументов для решения вопроса о «нашем существовании», и было призвано дополнить их деонтическими аргументами, т. е. включить в «нейтральные» аподиктические и ассерторические утверждения о существовании мотивы волевого желания или практического долженствования. Но тем самым обнаруживается, что в основе вольфов-ского доказательства существования лежит практически-волевое полагание, а точнее догматическое постулирование бытия, которое