Хребтовые ныряльщики - [12]

«Смотрите, сейчас», — сказал Одорини.

Первый ныряльщик вырвался на поверхность в облаке брызг. Он погрузился в воду и начал плыть к уступу. Его маневровые фонари, дюжина металлических овалов, светящих сине-белым, следовали за ним как косяк послушной рыбы.

Он на половину вытолкнул себя из воды и лег, ловя ртом воздух. Никто ему не помог.

«Ему не удалось убить», — сказал Одорини в качестве объяснения.

Через минуту неудачливый ныряльщик поднялся на ноги. Он отстегнул свой дыхательный аппарат, собрал фонари в сумку-сеть и, пошатываясь, ушёл.

Было ещё два неудачливых ныряльщика, их встретили таким же молчаливым презрением. Этот жестокий обычай поразил меня, и я всё высказал Одорини.

«Да, я тоже так думаю», — сказал он. «Но есть здесь разумное объяснение: ныряльщики, которые испытывают презрение своих приятелей слишком часто, будут вынуждены преследовать рыб более отчаянно, и в этом случае они либо успешно убьют, либо славно погибнут. Понимаете логику?»

Я не ответил. Внизу появилась первая удачливая ныряльщица, слабо цепляющаяся за лесу. Она отщёлкнула надувной буй, прикреплённый к её дыхательному устройству, а затем, по-видимому, потеряла сознание. Несколько из ожидающих ныряльщиков нырнули в Колодец и принесли её и её лесу к уступу. Много рук подняло её из воды и вцепилось в её приз, не совсем мёртвого потрошителя, делающего слабые попытки стряхнуть гарпун, который пронзил его бок.

Большой мужчина, которого я видел с Миреллой, стукнул по голове рыбы палкой-глушилкой и она застыла. Полдюжины ныряльщиков вытащили рыбу из воды, прикрепили таль к её хвосту и подняли её, чтобы подвесить на ближайшие козлы, где она вскоре перестала трепетать.

Ещё одна рыба была подвешена, ещё один ныряльщик был одарен презрением. Потом в Колодце появился ныряльщик с трупом убитой. Он нежно баюкал тело, поддерживал его на поверхности и медленно проплыл по кругу, словно показывая жертву всем смотрящим. У мёртвой ныряльщицы было суровое красивое лицо и там, гдё её капюшон ныряльщика был стянут, в воду рассыпались длинные блестящие волосы. Когда другие ныряльщики осторожно подняли тело на уступ, стало ясно, насколько она была поранена. Одну ногу рыба отняла до бедра, обе руки — по локоть, и вскрыла живот почти до хребта.

По-видимому, это было то, на что другие туристы пришли сюда посмотреть. Они шептались и хихикали рядом со мной, и я почувствовал, как по мне прошла волна отвращения.

«Пойдёмте», — сказал я Одорини. Он не ответил, и когда я повернулся к нему, то увидел, что он беззвучно плачет.

Потрошительная Комната была закрыта, когда мы выбрались на поверхность, но Одорини провёл меня в заднюю комнату и из пыльной бутылки налил каждому из нас по бокалу красного вина. Мы сидели за маленьким круглым столиком в неловком молчании. Я тайком просмотрел сцену на своём мониторе на предплечье и скользнул немного влево с тем, чтобы изобразить на своём лице преувеличенное уныние.

Наконец, я спросил его: «Что вы делаете, Одорини? Это больше, чем обычная любезность, не так ли?»

Он улыбнулся вымученной улыбкой. «А, вы раскрыли меня. Вы — слишком проницательный исследователь рода человеческого».

«Не насмехайтесь надо мной», — сказал я. «Для вас это, может быть, и шутка, но это — моя жизнь».

«Я не насмехаюсь», — сказал он с неопровержимой искренностью. «Ну, здесь нет ничего очень дурного. Моя дочь, Мирелла… вы знаете, когда-то она была моим жизненным светом? Такая ласковая маленькая девочка, какой никогда не было прежде и не будет никогда снова. Кажется, только вчера она сидела у меня на коленях и рассказывала мне, что она станет ныряльщицей, когда вырастет».

Его лицо расслабилось, а глаза потускнели от взгляда, направленного во внутрь.

«И теперь она ныряльщица», — сказал я, пытаясь двинуть разговор дальше.

Он вздрогнул. «Да, она осуществила свою мечту. Но вскоре она умрёт и что останется мне? Только несколько жалких воспоминаний о ней, которые сможет удержать моя древняя голова».

Тут до меня дошло. «Вы хотите, чтобы я включил её в свой путешествообзор?»

«Да, а почему нет? Она стоит вашего внимания, нет так ли?»

«Да, стоит», — сказал я быстро. «Но почему бы вам не сделать свои собственные записи? Оборудование здесь доступно; я видел туристов с арендованными аппаратами».

Он пожал плечами. «Полагаю, что смог бы. Но мне нравятся ваши работы; вы — художник в воспоминаниях, как я — художник в еде. Вы сможете, так я думаю, без особого вреда съесть то, что сами приготовили… но, не предпочли бы вы съесть то, что приготовил я? То же самое и с воспоминанием. Ваши чипы, возможно, малы по масштабу, но какие-то целостные и в них есть… как бы это сказать? Невинность — вот, возможно, правильное слово». Он сделал паузу. «Мирелла — невинна».

«В самом деле?»

Он увидел мой скептицизм. «Именно. О, она резковата, признаю это, но она молода, понимаете».

«Понимаю».

«Не полностью», — сказал он. «Вы очень молоды для Дильвермунца; сколько вам, семьдесят стандартных лет? Восемьдесят? Сам я стар во всех отношениях; я был стар, когда прибыл на эту ужасную маленькую планету. Четыреста лет назад. Но Мирелла молода в самом основном человеческом смысле; она родилась только двадцать три года назад. Она не увидит своего двадцать четвертого дня рождения».