Хранитель времени - [7]

«Чего это он на меня так уставился? — подумала Тоня встревоженно. — Может, волосы выбились из-под косынки? Он, наверное, и не знает, как меня зовут. Просто толчется у него каждый день перед глазами какая-то девчонка с толстыми щеками. Ему и дела до меня нет. Лучше бы мне вернуться во двор. Господи, но я же не могу туда вернуться!..»

«Зря сестры смеются, что она моет полы в перчатках, — думал в это время Антон Кириллович, глядя на Тоню. — Дело девичье, боится, что руки огрубеют… А она старательная и как будто толковая. Может, попробовать оставить ее сегодня дежурить в седьмой палате?»

Антон Кириллович выглядел озабоченным и мрачным. Пожалуй, в первый раз Тоня видела его в таком состоянии. Тоня стояла, не решаясь уйти, а Антон Кириллович по-прежнему молчал и смотрел на нее светлыми усталыми глазами с припухшими веками.

Молчал и думал.

Антон Кириллович спустился в вестибюль из операционной: он ампутировал ногу девочке, попавшей под самоходный кран. Иного выхода не было, ампутация оказалась неизбежной. И Антон Кириллович только что закончил эту простую и ужасную операцию, которой страшатся все хирурги.

Ему было бесконечно жалко девочку. Но кроме жалости его мучила еще и тревога.

Он знал, что́ испытывают люди, когда приходят в себя после подобной операции. Особенно в таком возрасте, как эта девочка. В пятнадцать лет человек не дорожит жизнью. Она может пытаться покончить с собой; надо, чтобы возле нее все время кто-то находился. Время позднее, никого в такой час не вызовешь. И, глядя на Тоню, Антон Кириллович прикидывал, можно ли поручить ей это дежурство.

— Понимаешь, Тоня… — наконец сказал он, и Тоня в удивлении подняла на него глаза: он произнес это так привычно, словно знал ее давным-давно. — В седьмой палате лежит девочка. И вот понимаешь… Я ей сейчас ногу ампутировал. — Он вздохнул и потер лоб. — Беда, большая беда! Так вот, я хочу тебя просить возле нее сегодня подежурить. Думал вначале мать оставить, но она в таком состоянии… — Он безнадежно махнул рукой. — Так что придется, Тоня, остаться тебе. Родных твоих мы предупредим, не беспокойся. Да и тебе пора переходить на работу в палате. Хватит полы в перчатках мыть.

Он улыбнулся, увидев, как Тоня залилась румянцем, и стал в эту минуту похожим на прежнего веселого Антона Кирилловича. Но тут же лицо его снова стало серьезным и усталым.

Он помолчал и сказал уже другим, деловым голосом:

— Пойди к Анфисе Петровне, скажи, что я назначил тебя в седьмую палату. Она тебе все покажет. Если чего не поймешь, к ней обращайся. Ну, иди.

Он повернулся и пошел в дежурку, тяжело ставя длинные ноги в летних сандалиях. А Тоня пошла к Анфисе Петровне.

Анфиса Петровна работала в клинике санитаркой больше тридцати лет.

Это была высокая сердитая женщина со смуглым рябоватым лицом. В клинике ее побаивались не только молоденькие сестры, но и врачи; Тоня заметила, что даже сам профессор, обращаясь к ней, всегда говорит каким-то осторожным, извиняющимся голосом. Молчаливая, длинная, как удочка, в туго повязанной косынке на темных, без единой сединки волосах, она быстро и бесшумно проходила мимо Тони, когда та мыла полы, и только строго скашивала на нее свои маленькие, пронзительные глаза.

И вот к этой-то Анфисе Петровне Тоня и должна была сейчас обратиться.

Анфиса Петровна появилась, как всегда, внезапно. Наклонившись вперед, словно бегун на старте, она неслась по коридору, держа в руке резиновую грелку.

— В седьмую назначили? — сказала она, не дав Тоне выговорить слова. — Пока не ходи. Еще у ей все в голове мешается. Пока к ей никого не надо. — Она придирчиво и неодобрительно оглядела Тоню своими сверкающими угольными глазками. — Сейчас пойдешь со мной, — приказала она. — Поможешь поднять одного тяжеленного — постель надо ему поправить. Все руки пообрываются, пока его перекладываешь…

Анфиса Петровна вошла в мужскую палату, и Тоня робко ступила вслед за ней.

На кровати лежал старичок, сухой и легкий, как лист. Плоское тело его чуть угадывалось под одеялом.

«Неужели это и есть «тяжеленный»? — думала Тоня, глядя на маленькое, как кулачок, лицо старика, обтянутое бледной кожей. — Ведь его же ветер может сдуть…»

— Сейчас, батюшка, мы тебе постельку поправим, — сказала Анфиса Петровна, наклонившись, и Тоня не узнала ее голоса — так он был тих и мягок. — Ноженьки твои холодные согреем, спинку я тебе потру… — Она скосила на Тоню глаза и вдруг рявкнула: — Чего стоишь, подойди справа! Руки, руки под его подложи… Сейчас, сейчас, батюшка… — снова сказала она мягко и ласково.

Тоня начала осторожно приподнимать больного и изумилась: старичок оказался таким тяжелым, словно был откован из железа. Натужась, она с трудом повернула его, пока Анфиса Петровна проворно расправляла простыню. Тоня еще не знала, что тело человека, которого болезнь сделала неподвижным, всегда становится безмерно тяжелым, ибо уже не может откликнуться на чужое живое усилие.

Запыхавшись и неловко отступив, Тоня увидела на соседней кровати мальчика, которого относила на руках из вестибюля. Очевидно, ему уже сделали операцию. Мальчик молча смотрел на нее.