Хранитель Бездны - [73]

Там было пусто.

Но не совсем пусто, нет. Что-то вышло из папки, некая… давно позабытая эмоция, умерший стыд от содеянного и похороненного зла. Нечто коснулось его сознания — и он… вспомнил…

* * *

…Бабушку Элю, восьмидесятилетнюю старуху, что каждый день выходила во двор, сгорбленная, укутанная в теплую шерстяную шаль вне зависимости от погоды, и брела, брела, как самая старая в мире черепаха, к столь же ветхой покосившейся скамейке. Казалось, она никогда не дойдет. Казалось, она упадет и разобьется как хрупкий бокал из хрусталя. Когда она садилась, то становилась совсем крошечной — маленький, морщинистый гном, с острым носом, торчащим из гофрированного яблока лица.

Так она сидела весь день, провожая каждого жильца долгим, медленным взглядом, шамкая беззубыми челюстями.

Она никогда не говорила, во всяком случае Андрей не помнил, чтобы она сказала хоть слово. Он и другие ребятишки были уверены, что старуха давно уже спятила и вот-вот умрет. Девчонки поговаривали, что Эля когда-то была первой красавицей в Ташлинске; вышла замуж чуть ли не за председателя рай администрации, а потом, потом уехала в Париж, влюбившись по уши то ли в невероятно богатого художника, то ли гениального архитектора, а быть может, и в короля, ведь в Париже полным-полно королей и принцев-консортов. Там же она стала ведьмой и отравила своего мужа из жадности. А потом конечно же, ее поймало КГБ и… тут слухи разнились — некоторые говорили, что она вышла из тюрьмы, отсидев положенный срок, а некоторые особо горячие головы клялись сердцем матери и кровью отца, что ее расстреляли и она восстала из мертвых, как зомбаки из тех самых киношек в видеозалах, и теперь творит свои черные дела у них во дворе.

Как бы там ни было, а бабушка Эля исправно выходила из дома каждое утро и сидела неподвижно, вбирая в себя солнечные лучи — невероятно сморщенная, самая старая в мире бабушка.

А потом кому-то пришла в голову светлая мысль. Это была всего лишь шутка, но шутка прагматичная и, как им тогда казалось, весьма полезная для всего дома, пресытившегося ежедневными посиделками вечно шамкающей старухи-ведьмы.

Тем утром, как всегда, она вышла из подъезда, по самый кончик носа закутавшись в теплую шаль. Не глядя по сторонам, прошествовала по знакомому маршруту, по которому наверняка могла пройти с закрытыми глазами и… остановилась перед ровной площадкой, на которой вчера еще стояла ее любимая скамейка.

Казалось, прошла вечность, прежде чем она пошевелилась. Андрей и еще двое проказников спрятались в кустах неподалеку и с нарастающим нетерпением наблюдали за старухой. Что теперь будет? Она поднимет крик? Примется топать ногами и сыпать дьявольскими заклинаниями? Или, быть может вопреки распространенному мнению о своей немоте, потащится к их родителям и расскажет им?

Она просто стояла. Не двигаясь. Казалось, что с каждой минутой груз прожитых лет все сильней давит на ее плечи, заставляя пригибаться все ниже и ниже к земле. Губы, полускрытые платком, постоянно шевелились. Руки скрюченными клешнями вцепились в края шали, комкая ее, и комкая ее, и комкая ее.

Они даже испугались, что старуха никогда не уйдет, да так и останется стоять, превратившись в памятник, в немой укор. Быть может, она слишком сумасшедшая, для того чтобы понять, что скамейки нет? Возьмет да и сядет прямо на землю и будет шамкать, шамкать…

Она повернулась и медленно, куда медленней, чем раньше, хотя это казалось невозможным, побрела обратно к подъезду.

Больше она во дворе не показывалась.

А пять дней спустя Андрей, решив проведать своего приятеля, что жил в том же подъезде, что и зловредная бабка, столкнулся нос к носу с двумя угрюмыми краснолицыми мужиками, с трудом тащившими по лестнице вниз продолговатый сверток, упакованный в черный целлофан. Он как раз поднимался на второй этаж и вместо того чтобы спуститься на несколько ступенек вниз, решил протиснуться между мешком и стеной.

— Экий ты, паря, быстрый, — нехорошо улыбнулся один из мужчин и намеренно прижал его мешком. В нос Андрею шибанул приторно смрадный запах, от которого встали дыбом волосы на затылке. Он почувствовал необычайную легкость в ногах — только оттолкнись и взлетишь над землей.

— Не боись, малой, — ощерился второй мужик — дыхнув на него луком и еще чем-то омерзительно кислым, — бабулька свое отмучилась.

Они кое-как протиснулись мимо и, пыхтя, скрылись из виду и из его жизни навсегда, унося с собой бабушку Элю туда, куда живым дорога заказана.

А он остался стоять на лестнице, ощущая, как плавится детство.

Это воспоминание ушло, утонуло в прочих воспоминаниях — не прошло и года, но какая-то часть его навсегда умерла вместе с крошечной старушкой тем утром.

* * *

— Боже… — он ощутил сильную дрожь во всем теле, но не от страха, а от… стыда… умноженного во сто крат. От стыда и отвращения к самому себе.

Андрей лихорадочно схватил следующую папку, завязанную коричневым шнурком и, казалось, полную бумаг, — он ощущал их под своими пальцами, видел их. Но как только он раскрыл папку, будучи твердо уверенным, что нельзя, ни в коем случае не нужно притрагиваться к этим страшным стеллажам, — как бумаги исчезли, растворилась в полумраке огромного зала, оставив после себя полупрозрачный дым, и дым этот влился в его ноздри, окутал его и подарил ему еще одно мертвое и омерзительное воспоминание, от которого стало стыдно и больно.