Хранитель Бездны - [74]

Их было много, собранных воедино в одном месте. Воспоминаний о вещах постыдных, непристойных, оставляющих шрамы, что порой будят нас по ночам. Фактов из детства, отрочества, о которых не знал никто, никто, кроме него. Некоторые из них остались смутными образами на старом зеркале, иные полностью стерлись из памяти, и не без причины, — теперь, каждое из них было ножом, терзающим беззащитную плоть.

Он сам не понял, как оказался на коленях — очередная папка мертвым младенцем возлежала на его руках. Он плакал, плакал не так, как плачут взрослые, стараясь сдержать эмоции, не давая им выхода, хороня их под километрами лжи, но как ребенок, — открыто и громко, думая только о том, что после самых отчаянных слез обязательно наступает отупляющее пустое облегчение.

Он увидел смерть своей бабушки. Снова пережил бесконечно тянущиеся часы, что провел в своей комнате, монотонно рисуя цифру «8» в тетради, постоянно повторяя одну и ту же фразу «Бабушка умерла. Бабушка умерла. Бабушка»…

Увидел, как предал свою первую любовь, гадко, противно предал.

Увидел, как раз за разом доводил мать до слез, возвращаясь домой поздно, пьяным, а иногда и в синяках, вваливаясь в ее комнату и начиная скандал просто потому, что в нем кипела злая, подростковая энергия.

Снова прикоснулся к куску ракушечника, что показался ему таким знакомым, и вспомнил, как в третьем классе, проезжая мимо двухэтажного полуразвалившегося домика, в котором уцелело лишь несколько стекол, решил, повинуясь абсурдной логике детей, разбить еще одно стекло — беды же не будет. И, недолго думая, сделал это.

Камень упал в комнату, в которой некрепким больным сном забылся ребенок двух лет. В этом доме еще жили люди. Не очень хорошие люди, пьющие и опустившиеся, но кто он, чтобы судить их? Он даже и не знал об их существовании, выбросил эпизод из головы, стоило ему отъехать на несколько сотен метров, бешено вращая педали в ожидании погони.

Погони не последовало. Хозяев не было дома. Они отлучились по своим не очень хорошим делам, оставив больного сына одного, в постели у окна.

Был октябрь, и было холодно. Малыш, мучимый болезнью, проснулся, но он был слишком мал, чтобы понять, что делать. Он плакал и звал родителей до вечера, пока они не пришли, слишком поглощенные алкогольным дурманом, чтобы понять причину его слез, да так и оставили его на ночь, едва поправив одеяло.

Андрей не хотел знать, что случилось потом, но он НЕ МОГ стереть картину из своей головы. Это были не только его воспоминания — это была бесконечная драма, в которой ему была отведена набившая оскомину роль зрителя, не имеющего возможности не то что покинуть зрительный зал, но даже закрыть глаза. Он должен был досмотреть спектакль до конца, увидеть не только поступки, вспомнить не только действия свои, но и то, к чему привело каждое из них.

Он с трудом откинул камень в сторону — картинка в голове померкла, но осталась выжженным трафаретом. Поднял голову, не вставая с колен и подслеповато моргая, уставился на кажущиеся бесконечными ряды стеллажей.

Теперь он хорошо слышал голос, странный, отстраненный и ломкий голос, нараспев, раз за разом повторяющий:

— …Вечерело. Город ник.

В темной сумеречной тени.

Поднял клоун воротник

И, упавши на колени,

Вдруг завыл в тоске звериной.

Он любил… Он был мужчиной,

Он не знал, что даже розы

От мороза пахнут псиной.

Бедный piccolo bambino![11].

И снова и снова и снова. Слова отражались от стен, клопами заползали в уши.

— Довольно! — закричал он, — хватит!

— Бедный piccolo bambino! — кричали стеллажи.

Он закрыл уши руками, упал на пол, вдавливая ладони в виски.

И вдруг… все стихло.

3

Он медленно поднял голову. Теперь в зале царила абсолютная тишина. В остальном ничего не изменилось. Все так же уходили во тьму сводов высоченные стеллажи. Все так же едва теплился свет над далеким, заваленным бумагами столом.

Андрей встал с колен и, то и дело спотыкаясь, пьяно побрел к столу. В голове продолжала бушевать злобная метель воспоминаний, но теперь они казались… менее яркими, менее болезненными, выцветая на глазах, приобретая характеристики старых черно-белых фотографий.

Он с суеверным ужасом посмотрел на стеллажи. Все эти папки… не может быть… Или здесь… не только он, не только его грехи? Что бы ни управляло этим местом, оно коллекционировало не предметы, но саму ауру событий, событий гадких, порой жутких. Каждый человек — сосуд, наполненный отнюдь не любовью, не благородством, но коктейлем из неимоверного количества эмоций, чувств, позывов и желаний, большая часть которых по природе своей постыдна и преступна.

В голове промелькнуло еще одно воспоминание. Как-то, пожилой преподаватель права, маленький лысоватый хромоножка с вечно потерянным выражением лица, как-то сказал им, что единственный фактор, удерживающий человека от совершения самых чудовищных злодеяний, — это не мораль, не человечность, но банальный страх наказания. Не будь карающей длани закона — человечество бы давным-давно сожрало самое себя, оставив планету куда более благородным братьям меньшим.

Он и не заметил, как подошел почти вплотную к столу, едва освещенному простой керосинной лампой, стоящей в углу столешницы. Тени в этой части зала были столь густы, что за несколько метров от него сгущались почти в абсолютную темноту, в которой могло скрываться что угодно.