Хранитель Бездны - [46]

Я поймал попутку и через двадцать минут уже стоял перед участковым врачом — бородатым толстяком с плохой прической и круглыми очками а-ля Джон Леннон. Я запыхался и… мне было страшно, очень страшно, но я постарался как можно более подробно изложить ему суть происходящего.

Он выслушал меня с равнодушным лицом, то и дело отвлекаясь на окно, за которым играли в чехарду вороны, а потом, едва дослушав до конца, вдруг заявил, что это пустяки, так, осенний катар, и все пройдет, не минет и недели. Так и сказал: «не минет и недели». При этом вид у него был… Понимаете, он очень хотел от меня избавиться, ему было… не то чтобы неприятно, а словно… словно он боялся подцепить от меня ту же заразу… тот же осенний катар.

— Пусть ест больше зелени, — посоветовал он на прощанье, глядя мимо меня, — зелени, понимаете?..

Через неделю у Марьяши выпали зубы. Десны опухли, начали кровоточить, а потом, за ужином — теперь она ужинала одна, все чаще в своей комнате, но в этот вечер, против обыкновения, мы кушали на кухне — я старался не обращать внимания на запах. На волосы… Она выглядела ужасно и практически не спала, все жаловалась на тянущие, изнурительные боли во всем теле.

И ела совсем плохо, еле-еле осилила несколько кусочков жаркого и тут… Как-то… пискнула, как мышь, попавшая в мышеловку, и… выплюнула на тарелку… Черт, сначала я и не понял, что это: какое-то красно-белое месиво. На самом деле, до меня сразу дошло, я просто не мог поверить своим глазам.

Это были ее зубы. Она выхаркала все свои зубы вместе с куском непрожеванного мяса и комком какой-то багровой слизи!

И застыла, глядя на тарелку. А потом… она начала выть, просто выть и раскачиваться на месте, глядя на меня.

Тогда я решил снова пойти к этому костоправу. Но… мне не удалось с ним пообщаться. На пороге поликлиники меня встретил участковый милиционер… молоденький мальчик с едва пробивающимися усиками и нежным, женским лицом, даже не преграждая мне путь, тихо, как и не ко мне обращаясь, сказал, что Город… обеспокоен моим негражданским поведением и он уполномочен упредить меня о том, что все может быть гораздо, гораздо хуже и для нее… и для меня. И ушел, посвистывая.

Через неделю она начала отекать. У нее страшно болели ноги и постоянно кровоточили десны. Живот, бог ты мой, она выглядела так, будто вот-вот родит, и это… ее брюхо выпирало из халата, как холодец, покрытое толстыми венами.

Руки, даже пальцы, ближе к вечеру больше походили на подушки — она даже и согнуть их не могла. Лицо… превращалось в какой-то синеватый трясущийся студень — глаза почти заплыли. К этому времени она потеряла все зубы и полностью облысела — ее голова… ее бедная голова превратилась в постоянно мокнущую рану, но она запрещала к себе прикасаться. Да я и не хотел! — выкрикнул он истерично, — я не хотел, потому что от нее воняло, как от дохлой собаки!

То, что происходило с ее телом, коснулось и разума. Она потихоньку… тупела — лучше слова и не подобрать. Теряла поначалу способность связно изъясняться, а после и адекватно мыслить. И… чем хуже ей становилось, тем более агрессивно она себя вела.

Как-то вечером я вернулся домой из школы и с порога почувствовал… такой жуткий, насыщенный смрад. Стены были испачканы розовой слизью — как сопли — только еще более вязкой, клейкой.

Я… обнаружил ее на кухне. Вот прямо здесь. Только не за столом. Она сидела… на столе, как жаба. На корточках, расставив жирные, отекшие ноги. И ела соленые огурцы из банки… То есть, полагаю, что поначалу она ела огурцы из банки, а потом разбила банку и начала жевать стекло деснами. Ее рот, да что там рот — вся она была в крови и еще в какой-то дряни. И от нее пахло так, что я… ох, черт, в то мгновение я так хотел, молил о том, чтобы она умерла, истекла кровью и умерла!

Но она не умерла. Она посмотрела на меня, улыбнулась. Я подумал было, что она отрастила зубы — кровавые неровные клыки, а потом до меня дошло — это были осколки стекла, впившиеся ей в небо и в десны.

Она прыгнула на меня. Прямо со стола, как лягушка.

Я отступил в сторону — это было легко, и она упала на пол, плюхнулась с мокрым звуком. А потом встала на четвереньки, открыла рот и закричала, и снова бросилась на меня Ей было узко в коридоре — уж слишком ее разнесло — и она постоянно натыкалась на стены, оставляя на них эту розовую вязкую дрянь. А я все время пятился, и мне было мерзко и страшно… Я сам не знал, что делаю, но, видимо, мое подсознание знало, так как, сам не помню, каким образом я оказался на втором этаже, перед ее комнатой, и дверь была открыта, а она стояла, нет, лежала скорее, брюхом на полу и смотрела на меня — тяжело, хрипло дыша. То на меня, то на дверь.

А тут она сказала:

— Папочка…

Пламя в ее глазах потухло. Она заползла в комнату и забилась в угол.

Больше она не выходила. Я… я запер дверь, хотя не думаю, что она способна на самом деле причинить мне вред. Скорее, это была предосторожность, отчасти мотивированная… омерзением. Ее запах…

Я каждый вечер приносил ей еду, но она… вскоре она перестала употреблять пищу. Вообще, словно ее тело более не нуждалось в энергии. В конце концов, я перестал… перестал заходить к ней. …Раз в неделю. Потом, раз в месяц, если я не ошибаюсь, разумеется, сложно апеллировать датами в этом безвременье. Потом… изредка подходил к двери и… справлялся о самочувствии. И она неизменно отвечала одно и то же. Мне кажется, она забыла, как это — разговаривать. Я… я даже не уверен, что там, за дверью, все еще моя дочь. Вы же… вы же видели, во что она превратилась!