Сзади раздается сухой мамин голос:
— Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни — трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и…
Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились слуги. Они — и вышли из своей комнаты, и в то же время, — как бы пытаются спрятаться — здесь, среди вешалок.
В дверь бьют чем-то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и тот отпирает огромную дверь.
Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом — на всяких малинах, да кичах мне говорили: «Комиссары — жиды! Продали Русь инородцам!» Не знаю…
Они зашли какою-то темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех, кого я успел увидать, да запомнить — еврейские лица были у одного, может — двух. Остальные же… Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли мои домашние учителя.
И еще — я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как голодные сироты — на господскую елку. Кто-то из них сразу же потянул бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист… Бросил ее куда-то назад с криком:
— Примите кто-нибудь. И давайте мешки. А то — не хватит!
В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил прямо в окно с криком: «Беги, Клаус! Они всех перебьют!» — грохнул выстрел.
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и… Я вернулся назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И ее дочь Паула. И фроляйн Мильх…
А я лежал в снегу и все это слушал и — ничего не мог сделать. Я даже не умел стрелять — потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом… Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и — не мог ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они сравнивали маму и Аннхен, как — женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали там — рядышком, сильно обгорелые — лицом вниз. Видно их — то ли облили чем-нибудь, то ли — посыпали порохом, потому что… Остались лишь обгорелые кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно так: пуля в затылок — легкая смерть.
Знаете… Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря — знал, как убивать, и — как умирать, ежели что, но… Эти два обгорелые трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо, а это… Тлен и чей-то пепел.
Я забросал трупы снегом — жирным, почернелым с запахом горелого сала и копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он — верно, был убит сразу в прихожей, а там — все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него, собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было — ни носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман — там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым лицом на эмали. Я — Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что Господь послал мне его — неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок на шею.
Я (даже в десять лет!) знал, что это — ошибка, коя может стоить мне жизни. Но я — Рыцарь и готов был рискнуть.
Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч, щурясь, громко прочел:
— Крафт! Эй, Граф — твоя очередь!
Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую «Образцовой колонии для беспризорников» и сразу понял — они выследили меня.
Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно было сказать, — ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них… И вот теперь — все. Они меня взяли.
Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие-то бумажки, сложенные перед ним. Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на ближайший. Кто-то вовремя прошептал:
— Атенсьон! — и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял его и другой человек со смехом добавил что-то еще. На чьем-то птичьем. Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.