Храм ночи - [2]

Киммериец тяжело вздохнул и сел на грубый деревянный стул, подперев голову кулаком. Те, кто знал этого необузданного вояку и искателя приключений в пору его молодости, были бы потрясены, услышав этот вздох: равно как и всю длинную тираду.

Дикий варвар, наемник, разбойник, пират и победоносный король — все эти роли остались в прошлом, наполнив рокотом славы весь хайборийский мир. Теперь это был не тот Конан, одно упоминание имени которого заставляло бледнеть и трепетать всех, некогда многочисленных врагов киммерийца. Время взяло свое — на жалобно скрипнувший стул уселся человек, чья жизнь шла к закату. Лицо его, задубелое, иссеченное шрамами, обветренное и загорелое под солнцем всех морей и гор мира покрывала сеть морщин. В глазах временами исчезал столь знакомый окружающим ледяной блеск, уступая место сонной поволоке, а левая щека иногда слегка дергалась. С некоторых пор Конан завел привычку носить на левой руке плотную кожаную перчатку вроде тех, что прикрывали руки королевских сокольничих. Поначалу придворные недоумевали — ведь варвар так и не пристрастился ко многим цивилизованным развлечениям, в частности к соколиной охоте, отдавая предпочтение дедовской рогатине или доброму луку, но со временем привыкли и перестали обращать внимание на причуды киммерийца.

И только самые близкие к Конану люди — оруженосцы, два-три пажа и немногие оставшиеся в живых друзья и соратники знали, что от усталости или волнения пальцы на левой руке короля начинают мелко дрожать. Даже в старости Конан остался верен себе — он не потерпел бы, чтобы кто-то заметил в нем признаки слабости или телесной немощи. Старые раны, на которые в пору безумной молодости варвар не обращал внимания, теперь начинали тяготить стареющего гиганта. Но слабело лишь тело, неистовый дух киммерийца оставался прежним, и даже не боящийся ничего на свете, сын его — Конн не смел двинуть мускулом на лице, глядя, как отец прячет искалеченную ванирской палицей руку под плащом — без сомнения Конан пристукнул бы любого, рискнувшего открыто ухмыльнуться при виде его наивных уловок.

А с того времени, как ушла на Серые Равнины королева Аквилонии — Зенобия, некогда признанная первой красавицей хайборийского мира, все чаще долгие тягостные размышления киммерийца стали прелюдией для внезапных вспышек ярости или, напротив, — длинных периодов черной хандры, со временем становившихся все продолжительнее и беспросветнее. В Тарантии знали, что могут значить подобные вздохи, и страшились их, словно предгрозовых молний. Вот и теперь паж поспешил выскочить из палатки, провожаемый новым вздохом, вырвавшимся из все еще могучей груди великана.

Перед входом переминался с ноги на ногу десятник. Пожалуй, если бы этому молодому вояке предстояло войти в логово жуткого тролля-людоеда из местных горских легенд, он шагнул бы смелее, чем сейчас.

Лев Аквилонии одряхлел, но все еще оставался самым грозным владыкой на просторах Хайбории. Легенды о его подвигах слышали в детстве даже те, кто теперь стал седым ветераном, и те, кто только сменил деревянный меч на первый боевой, — и это заставляло трепетать сердца служивых в маленьком пограничном гарнизоне на окраине его огромной империи.

Десятник с немой мольбой посмотрел на нагло ухмыляющегося пажа, перевел взгляд на неподвижных телохранителей государя, еще раз оглядел замершие шеренги выстроенных по тревоге латников и сделал шаг. Потом шагнул еще и еще. Очутившись внутри палатки, офицер с ужасом почувствовал, что грудь его распирает, словно кожу на пиктском барабане, внутри что-то глухо и чересчур громко бухает, а горло вот-вот разорвет.

Громадная темная фигура на стуле вздрогнула и слегка шевельнулась, раздался оглушительный храп, и тогда до перепуганного десятника дошло, что от волнения он так стиснул зубы, что просто не может дышать, и с облегчением выдохнул воздух.

Спящий король глухо заворчал, словно и впрямь был троллем-людоедом, умявшим целую деревню и прикорнувшим над грудой дымящихся костей. Офицер замер, не зная, что делать. Сзади неслышно появился паж, осторожными шагами направился к королю и накрыл плащом. Тут офицер стал свидетелем жутковатой сцены — не успел плащ, мягко шурша, опуститься на согбенные плечи дремлющего старика, как рука Конана стремительно рванулась, оплела запястье пажа и с хрустом вывернула его. С еле слышным стоном юноша упал на одно колено, даже не помышляя о том, чтобы вырваться, — киммерийская лапа держала его, словно капкан. А король, видимо, еще не проснулся окончательно. Но вот глаз его из-под опущенного века резанул по комнате, остановился на бледном от боли лице пажа и потух — капкан разжался. Раздалось еле различимое бурчание:

— А, это ты… пшел вон, щенок, не то велю в масле сварить…

Юноша поднялся, разминая пострадавшую руку, аккуратно поправил на плечах господина плащ и направился к выходу. Для него, видимо, все происшедшее было делом привычным. По дороге слуга короля поманил офицера пальцем, указал рукой на валяющийся на полу ржавый меч, глазами — на вновь начавшего храпеть Конана и вывел офицера из палатки. Ткнув пальцем в сторону строя ратников, меланхолично промолвил: