Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - [43]

Подводя итоги своего исследования, М. М. Бахтин писал, что роман «по природе не каноничен. Это — сама пластичность. Это — вечно ищущий, вечно исследующий себя самого и пересматривающий все свои сложившиеся формы жанр. Таким только и может быть жанр, строящийся в зоне непосредственного контакта с действительностью» (Там же. С. 482). Насколько оправдано такое понимание романа как эффективного средства освобождения от всего того условного, окостеневшего, стереотипного и устаревшего, которое прочной сетью сковывает живую повседневность? Почему сегодня на повестке дня стоит вопрос об освобождении от репрессивности классического письма, как раз лучше и завершенное всего представленного романом? Если роман — это неканонический, вечно обновляющийся жанр, то почему заговорили о смерти романа? И наоборот, если роман всеяден, то, может быть, нынешнее авангардистское письмо и не выходит за его рамки, остается внутри романной формы? Бахтин полагал, что процесс становления романа не закончился и необычайное усложнение мира повседневности будет определять и характер его дальнейшего развития.

Причины, по которым Бахтин идеализировал роман, очевидны. Во-первых, это его несомненные преимущества и эмансипирующие возможности по сравнению с другими жанрами.

Во-вторых, многоязычие, многоголосие и разностилье, доходящее до самокритики, пародии и опровержения. По сути дела бахтинское понимание романа сильно напоминает то, что Р. Барт писал о тексте как феномене чтения.

В-третьих, явные преимущества романа перед научным познанием, религиозным наставлением, идеологией, исповедью, которые состоят в возможности диалога между этими одномерными дискурсами.

В-четвертых, и эта причина самая существенная, роман, вышедший из смеховых и фольклорных жанров, сохранил близость с повседневностью, которую Бахтин тоже идеализировал. В свободной от идеологического принуждения сфере повседневной жизни, где царят шутки и веселье, ироническое отношение ко всякого рода священному, официальному, серьезному и значительному, он видел мощный противовес власти и той мощной пропагандистской и даже террористической машине, которая деформировала сознание людей. До тех пор пока роман связан с этой почвой, он не может быть ангажирован.

Однако под вопросом оказались не столько честность и ответственность автора, к которым призывал Бахтин, не столько границы самого романного жанра, сколько сама повседневность. Она и раньше осваивалась властью, а точнее, составляла не столько противовес, сколько саму опору ее. Однако постепенно и именно благодаря роману, большой прессе, рекламе власть управляла и манипулировала повседневностью. Повседневность — это сложное единство стереотипов, норм, правил и их нарушений. Бахтин представлял это так: прошлое живет в нас и заставляет видеть настоящее его глазами, но юмор и шутки, смех и пародия способны освободиться от прежних разграничении. Но это сильно идеализированная модель, согласно которой господство и эмансипация на уровне повседневной жизни протекают вне влияния идеологии, рациональности, рефлексии и т. п. Сегодня нельзя не замечать, что власть активно манипулирует масштабами, границами, горизонтами повседневности и при этом не только контролирует и формирует то, что должен видеть, чего хотеть, как переживать и оценивать современный человек, но специально производит аномалии и перверсии. Да, общество, как это заметил Фуко, производит безумие и, можно добавить, также и почти все те формы уклонения от официального порядка, которые были найдены и описаны в романе.

Это обстоятельство и определяет тот факт, что не только классический роман с его вообще-то односторонне аналитической техникой, но и новый роман, пытавшийся работать «на краях» культуры и повседневности, разума и безумия, реальности и иллюзии, в одинаковой мере потерпели фиаско перед той вообще-то безликой и неяркой продукцией, которая поставляется прессой, рекламой, а также разного рода советами, рекомендациями и консультациями о том, как жить и работать, наслаждаться и развлекаться.

СМЕРТЬ И ДЕКОНСТРУКЦИЯ (А. ПЛАТОНОВ)

Оригинальность Платонова как писателя состоит в отказе изображать мыслительный процесс в чистом виде и в описании тех телесных состояний, которые его порождают, определяют и завершают. Действительно, классическая проза — это иллюстрация мысли, которая определяет действие. В свою очередь, мысль выступает как рассуждение и фиксируется в вербальной форме. Отсюда диктат слова и над мыслью, и над действием: все должно быть словесно оформлено, а выполненное действие оценено словесно. Так получает подтверждение известная максима: жить — это значит писать тексты. Слова определяют, точнее, диктуют не только мысли, но и образы. В своем стремлении все понимать и объяснять мы уже и не замечаем, что под каждым образом существует некая невидимая табличка с надписью, раскрывающая содержание образа. Точно так же слово паразитирует и на внутренних, так называемых душевных переживаниях: П. Рикёр верно подметил ошибочность мнения, будто язык выражает переживание, и считал, что оно его порождает. Конечно, культура слова — это величайшее достижение человечества, однако оно, как и все другие, может нанести вред и используется для порабощения человека. В сущности, идеологизированное общество благодаря своему языку, который прививается в детском невинном возрасте, определяет, что должен думать, видеть и переживать человек. Но и более либеральный Запад не избавился от диктатуры языка: когда мы видим рекламу, то изображаемые на бумаге или на экране наши воплощенные желания имеют четкое название продукта и фирмы, которая берется, ни больше ни меньше, осчастливить нашу жизнь.