Храм - [16]

Евфросиния Захаровна чмокнула ее в щеку и села как-то по-детски, положив подбородок на руки. Глаза ее глядели на старуху с любовью.

— Э! Чую — у тебя не шуточный интерес!..

— Нужно помочь, крестная. Человек очень хороший. А память отшибло. И речь.

— Вот так сразу — и память, и речь? — Старуха взглянула на Н с веселой иронией. — Ну-ну, выходи-ка на свет, сердцеед! А то ведь так не разглядеть, что у тебя на душе…

Н отвел рукой портьеру и шагнул к столу.

Глаза знахарки расширились. И даже рот приоткрылся. Н понял, что у нее остановилось сердце — такая бледность вдруг выбелила ее лицо. Евфросиния Захаровна не видела этого, потому что смотрела на Н, а когда перевела взгляд на крестную, кровь уже возвращалась той в лицо.

Знахарка перевела дыхание, ее черты смягчились, в глазах блеснули слезы. Она пыталась что-то сказать, но рот ее не слушался. Тогда она неуклюже, с беспомощной торопливостью, словно боялась опоздать, выбралась из-за стола, и, бережно взяв обеими руками руку Н, припала к ней губами. Ее руки были ледяными.

— Благослови меня, — попросила она. Н не знал, как это делается, и положил свободную руку на ее костлявую голову.

Старуха выпрямилась и спокойно поглядела ему в глаза.

— Я умру сегодня?

Н отрицательно качнул головой.

— Завтра?

Опять тот же жест.

— Послезавтра?

Он утвердительно кивнул: «да».

Ее глаза наполнились любовью.

— Когда будешь в храме — помяни меня.

Н кивнул и вышел из комнаты.

Старуха возвратилась на место. Она долго сидела молча, потом повернулась к испуганной Евфросинии Захаровне. В ее глазах был покой.

— Я тебя люблю, Фрося… Освободись на работе заранее — поможешь Настене с похоронами. Я все приготовлю, обо всем договорюсь, в церкви тоже — больших хлопот не будет.

— А как же… — встрепенулась, опомнившись, Евфросиния Захаровна, но старуха ее перебила:

— Ни о чем не спрашивай. Он скоро уйдет. — Она притянула к себе голову Евфросинии Захаровны и поцеловала ее в лоб. — Ступай, ступай…

Всю дорогу домой Евфросиния Захаровна молчала. Пережитое потрясение оказалось столь опасным для ее сознания, что душа отключила в ней способность чувствовать и думать. Евфросиния Захаровна хотела плакать — и не могла. Она стала еще меньше, чем была. Даже ее походка стала какой-то мелкой. Сумбурные обрывки мыслей были отгорожены от нее толстым стеклом; они бились в это стекло, пытаясь докричаться до нее, но она знала, что не должна ни слушать их, ни помогать им освободиться. Только в этом было ее спасение. Только в этом. Только в этом…

Как ни странно, спала она без памяти. Без снов, без переживаний. И проснулась в обычном своем состоянии. Всплакнула по бабе Клаве. Она любила крестную; та занимала и согревала какое-то место в ее душе — но не в жизни. Умрет крестная — ничего в ее жизни не изменится. Правда — останется тайна, вдруг всплывшая вчера вечером, но Евфросиния Захаровна, женщина рассудительная, понимала, что непостижимое нужно просто принимать таким, как оно есть, а не копаться в нем. Ведь я не пытаюсь постичь Бога, думала она, я просто принимаю его. Он заполняет собою пустоту в душе и за пределами жизни. Это очень удобно. Спасибо ему.

Она не стала ни о чем спрашивать Н. Она была счастлива оттого, что он рядом с нею. С его появлением в ее жизни появилось тепло и смысл. Такие подарки не даются даром — и она была готова платить. Чем? — этого она не представляла, но и сидеть сложа руки было нельзя. И она стала действовать. Позвонила с работы участковому милиционеру и попросила его зайти к ней в обеденный перерыв. «Так ведь у вас в гостинице нет буфета», — засомневался Митя. — «Ничего, я приготовлю все, что надо, — сказала Евфросиния Захаровна. — Дело есть.» — «Да я уж наслышан о твоем деле, — насмешливо сказал Митя. — Собирался сам на него поглядеть.» — «Успеешь…»

Митя явился в своей новенькой капитанской форме, которую очень любил. «Я человек государственный, — объяснял он некоторым либералам, которые, насмотревшись телефильмов о милиции, удивлялись, что он не ходит в гражданском; мол, это и свободней, и душевней, и укорачивает дистанцию от надзираемой публики. — Я представляю государство, и каждый человек должен не только знать это, но и видеть.» Он учился на четвертом курсе юридического, и мечтал о том дне, когда получит право привинтить к мундиру университетский ромб.

Евфросиния Захаровна расстаралась: выставила дорогущую водку и закуски из лучшего магазина в городе. Митя не удивился — дело им предстояло деликатное.

— Нужна справка, удостоверяющая его личность, — сказала Евфросиния Захаровна и объяснила: паспорта нет, а кто он и откуда — не помнит.

— Он точно не бродяга?

— Если б ты увидел его одежду — ты бы не спрашивал.

— Еще погляжу… — Митя позволил себе только пятьдесят граммов — служба! — но с закусками разбирался без стеснения. — Это не проблема, Фрося. Если он человек заметный — он должен быть в компьютере. Сегодня же нарою тебе всю информацию.

— Да ты меня совсем не слушаешь! — с досадой воскликнула Евфросиния Захаровна. — Не надо мне никакой информации! Мне справка нужна.

— И что же должно быть в этой справке?

— Я все продумала. Текст приблизительно такой: справка выдана Крюгеру Павлу Францевичу…