Храброе сердце Ирены Сендлер - [122]

Когда на следующее утро они ехали к Ирене, тяжелое небо поливало город дождем, настроение было соответствующее.

Меган тяжело переживала отказ Ирены посмотреть «Жизнь в банке». Она все понимала, и все равно было обидно. Разве не пьеса была их самым драгоценным подарком Ирене?

Выйдя из машины, Лиз спросила Меган:

– Как ты думаешь, мы с ней еще раз увидимся?

– Возможно, – сказала Меган. – Ей уже 91, и чувствует она себя неважно. Я за нее буду молиться. Очень хочется, чтобы она жила до 100, а то и больше.

У двери в квартиру их снова встретила медсестра с неизменным строгим выражением лица. Она, как и в прошлый раз, приказала им вымыть руки. На этот раз людей в квартире было гораздо меньше.

– Как я вам уже говорила, у Ирены очень высокое давление… – сказала медсестра.

Меган приготовилась выслушать очередную лекцию.

– Но вчера вечером, после вашего визита, давление у нее упало и держится в норме. Судя по всему, вы для нее – лучшее лекарство. – Она позволила себе улыбнуться. – Идите, она вас ждет.

Ирена снова обняла каждую из девочек, а потом спросила:

– Какие еще вопросы не дают вам покоя?

– Я так и не понимаю, – сказала Сабрина, – почему о вашем подвиге почти никто не знает.

– Мир – штука несправедливая. И ваша задача – сделать его более справедливым. А что до меня или других людей, награжденных медалями Яд Вашема… мне кажется, многие хотят, чтобы мы просто потихоньку поумирали и перестали напоминать о темных страницах нашей истории. Жизнь полна и чудес, и ужасов. Я, несмотря ни на что, стараюсь вспоминать только хорошее, но иногда это слишком трудно… слишком больно. Иногда с нами происходят немыслимые вещи. Во время войны у меня сильно болела мама, у нее было очень слабое сердце. Лекарств не хватало, она не могла нормально питаться, и… – Ирена замолчала, не договорив фразы. – Сейчас мне больно об этом вспоминать, но я была не очень хорошей дочерью и, возможно, даже приблизила ее смерть. Но так ли это, я никогда не узнаю. Я понимаю, почему полякам не хочется вспоминать. У всех нас есть болезненные воспоминания. И помнить об этих событиях очень неприятно, но необходимо.

– Мы бы не хотели доставлять вам мучений, – сказал Мистер К. – Рассказывайте только то, что считаете возможным.

– Я всегда стараюсь говорить всю правду… расскажу и сейчас… Когда меня арестовали, с сердцем у мамы стало совсем плохо. Будучи в Павяке, я ничего не могла для нее сделать… До сих пор мне тяжело сознавать, что я рисковала не только своей жизнью, но и жизнью всей моей семьи. Мне нужно было сделать выбор между спасением людей и спасением своей матери, и, Господи меня прости, я выбрала первое.

Выйдя из Павяка, а вы теперь уже знаете, как произошло это чудо, одна из девочек-связных проводила меня в квартиру Генрика и Марии Палестеров на Ловицкой, 51. Пройти два квартала от трамвайной остановки я смогла, только держа в каждой руке по трости. Боль от каждого шага наполняла меня яростью, и я была рада этому чувству. За четыре года войны я поняла, что если страх – это своего рода голод, то ярость – это хлеб и вода, которыми можно пусть и не насыщаться, но по крайней мере поддерживать жизнь. Я подковыляла к только что наклеенному на стену красному плакату. На плакатах этого цвета печатались списки казненных. Моя юная связная показала среди имен 17 других людей мое имя. На плакате было указано, что я была казнена за «помощь евреям и связи с криминальными элементами, ведущими подпольную деятельность». Впервые за 100 дней я рассмеялась.

Но смеялась я недолго, потому что сообразила, что с момента моего ареста прошло уже почти четыре месяца, и если Стефан был еще жив, он наверняка увидит этот плакат и будет считать, что меня расстреляли. У меня голова пошла кругом, когда я подумала обо всем, что мне надо сделать…

Когда немцы поняли, что мне удалось избежать казни, моими поисками занялось гестапо. Они допрашивали маму, перерыли мой рабочий стол в отделе социальной защиты, допрашивали моих коллег. В Жеготе мне сделали новую Kennkarte, свидетельство о рождении и продуктовые карточки на имя Клары Дамбровской. Я стала не Иреной, а Кларой, и теперь мне, как всем тем людям, которым я когда-то помогла, тоже нужно скрываться.

Через свои каналы связи с Польской Социалистической партией, ППС, мне удалось выяснить, что Стефан является связником между ППС и Армией Крайовой и прячется в Отвоцке. Я смогла отправить ему весточку. Но увидеться с ним мы сможем только через много месяцев, потому что перемещаться по стране даже с хорошо подделанными документами было опасно. Кроме того, я была еще слишком слаба.

Восстанавливать здоровье пришлось в домах друзей и связных, почти каждую ночь переезжая с одного места на другое. Несколько суток я жила… в варшавском зоопарке – в компании броненосца и выводка маленьких лисят, которых выхаживала кошка. Приютили меня там смотрители зоосада Ян и Антонина Жабинские[122].

При любой возможности я навещала маму. Врач сказал, что лекарство перестало ей помогать и будет настоящее чудо, если она протянет еще год. К ней начал заходить местный священник. Как-то мама сказала мне слова, которые до сих пор не дают мне покоя: