Хpоники российской Саньясы. Том 1 - [4]

Это не был классический психоанализ. Я не лежал на кушетке, — мы сидели на диване, было только условие, чтобы я не поворачивался к Жоре и не смотрел на него. О, сколько было тогда тупиков, преодолений и маленьких побед! Мне нужно было говорить все: и то, что хотелось, и то, что казалось совсем невозможно произнести вслух, — буря самых противоречивых чувств разливалась в те дни по маленькой комнате. Сколько раз я давал себе зарок, что больше ноги моей не будет у Георгия Васильевича, но каждый раз, угрюмый и мрачный, заставлял я себя тащиться через силу к назначенному времени. Мне казалось, что Бурковский раздевал меня всякий раз донага, доставал из меня все возможные и невозможные грехи и грешки и тихонько себе потешался над бедным пациентом. Но Жора был поистине безупречен. Я не знаю, где он учился, слышал только, что несколько месяцев он стажировался в Венгрии. Он был первым, в ком я увидел пример Созерцающего Свидетеля. Не знаю и не берусь судить, что происходило у него внутри, но внешне он всегда, во все время нашего общения был безупречно спокоен и, как мне кажется, не просто отстранен, как учат психоаналитические трактаты, а постоянно и ровно позитивен.

Это был, слава Богу, не классический психоанализ с игрой в интерпретации, переносы и тому подобное, — все эти формы, конечно, присутствовали, но за ними стояло главное, то главное, что теряют обычные психоаналитики, закопавшиеся по уши в бессмысленной (на мой взгляд) игре в символы и схемы. Это главное — уроки мотивации; уроки отношения к жизни, как к удивительному путешествию, где не самым важным является то, комфортно тебе или не очень; уроки, позволившие отойти от позиции «сделайте со мной что-нибудь». И возможно получилось так потому, что хотя внешне Жора был для меня, как и подобает психоаналитику — загадочной личностью, интуитивно я чувствовал, что ему самому интересны не столько символы и психоаналитические концепции, сколько сама Жизнь. Так что, знал он сам о том или нет, но, по сути, учил он меня исследовать Жизнь, только думали мы при этом, что психоанализом занимаемся:

После мы встречались еще пару раз, уже через несколько лет. Помню, как в 1991 году, когда я учился на психолога в Университете, я приехал в Бехтеревку (Психоневрологический институт им. Бехтерева) на какой-то семинар. Жора работал в Бехтеревке, мы не виделись уже лет пять, и я решил перед семинаром зайти к нему на отделение. Я был переполнен восторженной гордостью, предвкушая его реакцию на то, что я стал психологом. — «Ну, вот мы и коллеги», — протягивая руку, сказал я нарочито небрежно, стараясь не показать никаких эмоций. Жора как-то очень внимательно посмотрел на меня поверх очков, затем тихо и совершенно серьезно произнес: — «Вот сейчас позвольте действительно выразить вам свое сочувствие, которое гораздо больше теперь, чем когда вы были пациентом и мучались какими-то там надуманными проблемами». Понадобилось года три, чтобы осознать глубину этой фразы, хотя и тогда, признаюсь, она меня озадачила, и я даже не нашелся, что и сказать для продолжения беседы.

Месяца через три я еще раз заехал к нему на работу, чтобы показать черновик диплома, который мне предстояло защищать в начале лета. Бурковский бегло пролистал диплом, хитро прищурился и, протягивая мне папку, сказал: — «Ну что ж, хорошо. Вы, как и прежде, очень изящно противопоставляете себя другим»: Я тогда чуть не заболел. Весь вечер, допоздна, я бродил, как чумной по парку, а когда пришел домой — сочинил рассказ, в котором некто осознал, что он все время выпендривался, тем самым отделяя себя от других все больше и больше, оставшись в итоге одиноким и никому не нужным со всей своей уникальной индивидуальностью.

Александр Маркович Эткинд

С Бурковским у нас была договоренность, что вместе мы работаем ровно девять месяцев. По окончании этого срока я спросил, нет ли каких-нибудь групп, где люди занимались бы чем-то похожим на психоанализ, но не по одному, а вместе. Он посоветовал мне обратиться к Александру Эткинду — молодому психологу, набиравшему как раз в то время какую-то группу. Через три или четыре месяца я уже постигал, под его руководством, групповые процессы и их отражение в моем сознании. Эткинд был тогда выразителем революционных, по отношению к «застойной» советской психологии, взглядов. Это, по слухам, послужило поводом для каких-то скандалов в Бехтеревском институте, где он, как и Бурковский работал и откуда, после этих скандалов его не то уволили, не то он сам ушел. Не знаю, как там было на самом деле, но слухи такие ходили. Сейчас Эткинд — солидный ученый, авторитет в области психоанализа и психоаналитической философии, я не знаю, — сохранил ли он те качества энтузиазма и подвижничества, которые мы — участники его группы в 1986 году чувствовали, и чем, в частности я от него заразился. Если попытаться описать то, чему я у него научился в двух словах, — то, во-первых, — это некое настроение неуспокоенности, пробуждающее жажду поиска и действия, а во-вторых — осознание, что кроме меня самого никто и никогда за меня ничего не решит (это трудно переоценить, — иллюзия, что кто-то за тебя должен что-то сделать или что все должно произойти само собой, неким чудесным образом, — одна из самых стойких человеческих бед). Научение это, как и в случае с Бурковским, не было прямым, — по форме мы занимались в психоаналитически ориентированной группе, которая для конспирации называлась «группой общения» при одном из Домов Культуры. В групповом процессе ощущался аромат таинственности и «подпольности» происходящего и это было дополнительным стимулом для вдохновения. Был в нашем взаимодействии еще ряд важных моментов, которые я не буду называть просто потому, что они потребуют длительных и пространных объяснений, в которые мне очень не хочется пускаться.