Хозяйственная этика мировых религий: Опыты сравнительной социологии религии. Конфуцианство и даосизм - [15]

Отношение религиозности виртуозов к повседневности, к сфере хозяйственной деятельности, сильно отличалось в зависимости от своеобразия блага спасения, к которому она стремилась.

Там, где в религиозности виртуозов блага спасения и средства избавления носили созерцательный или оргиастически-экстатический характер, не существовало никакого моста между нею и практическим повседневным действием в миру. В таком случае религиозно неполноценным являлось не только хозяйство и всякая деятельность в миру, но было невозможно даже косвенно заимствовать какие-либо связанные с ним психологические мотивы из того состояния, что оценивалось как высшее благо. По своей глубинной сущности созерцательная и экстатическая религиозность была специфически враждебна по отношению к хозяйству. Мистическое, оргиастическое, экстатическое переживание является специфически внеобыденным, уводящим от повседневности и всякого целерационального действия, и именно поэтому почитается как «священное». В ориентированных таким образом религиях форму ведения жизни у «мирян» от формы ведения жизни у сообщества виртуозов отделяла глубокая пропасть. Господство сословия виртуозов внутри религиозного сообщества легко переходило в магическую антрополатрию, т. е. обожествление людей: виртуоза почитали как святого, миряне старались получить его благословение и его магические силы в качестве средства достижения мирского или религиозного спасения. Для буддийского или джайнского бхикшу мирянин, как крестьянин для землевладельца, был в конечном счете лишь источником дани, которая позволяла ему полностью посвятить свою жизнь спасению, не занимаясь мирским трудом, препятствовавшим спасению. Несмотря на это, способ ведения жизни самих мирян также мог подвергаться некоторой этической регламентации. Виртуоз был для мирянина духовником, исповедником и directeur de l'âme,[23] часто обладал большим влиянием. Но он либо вообще не воздействовал на лишенного религиозного «слуха» мирянина, либо воздействовал лишь посредством церемониальных, ритуальных и конвенциональных элементов, частных с точки зрения его собственного (виртуоза) религиозного ведения жизни. Деятельность в миру в принципе не имела религиозного значения и уводила в прямо противоположном направлении от достижения религиозной цели. Харизма чистого «мистика» служила исключительно ему самому, а не другим, как харизма подлинного мага.

Совсем иначе дело обстояло там, где религиозно квалифицированные виртуозы объединялись в аскетическую секту с целью перестроить жизнь в миру в соответствии с волей божьей. Правда, для этого были необходимы две вещи. Во-первых, высшее благо спасения не должно было носить созерцательный характер и заключаться в единении с вечным надмирным бытием вне этого мира или в оргиастически либо апатически-экстатически понимаемой unio mystica. Иначе оно оказывается вне повседневной деятельности, по ту сторону реального мира, уводит от него. Во-вторых, эта религиозность должна была по возможности отказаться от чисто магических средств спасения или носящих характер таинств. Они также постоянно обесценивают действие в миру как в лучшем случае лишь относительно религиозно значимое и увязывают спасение с успешностью в не повседневно-рациональных делах. Полностью то и другое — расколдовывание мира и перемещение путей спасения из созерцательного «бегства от мира» в активно аскетическое «преобразование мира» — было достигнуто лишь в крупных церквях и сектах аскетического протестантизма на Западе, если абстрагироваться от небольших рационалистических сект, встречавшихся повсюду. В то же время на судьбу западной религиозности влияли совершенно определенные, чисто исторически обусловленные моменты. Во-первых, социальное окружение, прежде всего — определяющий для ее развития слой; во-вторых, ее изначальный характер, связанный с надмирным богом и особенностью средств и путей спасения и исторически обусловленный израильским пророчеством и учением Торы. Частично об этом уже говорилось в предшествующих статьях, а частично будет подробно рассмотрено в дальнейшем. Если религиозный виртуоз в качестве «инструмента» бога, лишенного всех магических средств спасения, сталкивался с требованием этическим качеством своих действий в рамках мирского порядка — и только этим — «доказать» свою избранность богом, что в сущности означало доказать самому себе, то как бы «мир» ни обличался и ни отвергался с религиозной точки зрения как тварный и как сосуд греха, психологически он еще больше принимался как арена богоугодной деятельности в рамках мирского «призвания» («Beruf»). И хотя мирской аскетизм отвергал мир, презирая и проклиная блага вроде почета и красоты, прекрасных грез и мечтаний, чисто мирской власти и чисто мирской гордыни героизма как конкурентов царствию божию, он не встал на путь бегства от мира, как созерцание, а стремился его этически рационализировать согласно завету бога и оставался открытым ему в более глубоком смысле, нежели наивное «принятие мира» в античности и католицизме мирян. Именно в повседневности подтверждались благодать и избранность религиозно квалифицированных. Правда, не в повседневности как таковой, а в методически