Хозяйка Фалконхерста - [104]

Он молча оглядел Омара и Лукрецию Борджиа, и его гнев пошел на убыль, сменившись гордостью за свое имущество. Лукреция Борджиа не могла не вызвать восхищения: она не молила о пощаде, а стойко приняла неизбежность наказания. Ее осанка снова стала горделивой. Она выглядела высеченной из камня царицей, а Омар вполне годился ей в супруги. Оставалось сожалеть, что она уже немолода, иначе он с радостью разрешил бы им совокупление. Он глубоко вздохнул, сожалея, что поспешил с приговором. Теперь ему ничего не оставалось, как привести приговор в исполнение. Он покосился на Хаммонда, вросшего в кресло.

– Ну и осунулся же ты! – сказал Максвелл сыну. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – пролепетал Хаммонд, избегая встречаться с отцом глазами.

– Тогда не сиди сиднем! Я гляжу, тебя вот-вот стошнит. Лучше пойди и привяжи к ногам Лукреции Борджиа веревки. У Омара это все равно не получится: он трясется как осиновый лист. Ничего, когда настанет время работать бичом, я заставлю его встрепенуться. Ты меня слышал, парень? – крикнул он Омару. – Не рассчитывай, что сможешь просто пощекотать свою Лукрецию Борджиа. Этим ты только сделаешь ей хуже: если я замечу, что ты стегаешь ее вполсилы, то заставлю тебя начать сначала, и она вместо двадцати ударов получит гораздо больше. Так что не вздумай водить меня за нос!

Он кашлянул, чувствуя некоторое замешательство.

– Ты бы разделась, Лукреция Борджиа, – посоветовал он. – Зачем пачкать одежду кровью? К тому же в одежде тебе будет больнее. Бич рвет одежду, ткань забивается в раны, и их потом труднее залечивать. Так что сними с себя все.

Она оглянулась на толпу, не сводящую с них глаз, и снова посмотрела на Максвелла. Он прочел ее мысли и впервые не сдержал улыбки:

– Тут не найдется ни одного, кто не видел бы голой негритянки. Раздевайся смело.

Она медленно расстегнула свой накрахмаленный фартук, неуверенно сняла его и отдала Хаммонду. Этот символ власти был ей более всего дорог. Под фартуком было одно лишь старенькое черно-серое ситцевое платьице, однако на нем сияли перламутровые пуговицы – еще один знак отличия, так как остальные негритянки пользовались самодельными деревянными застежками. Она неторопливо вынула по очереди все пуговицы из петель, после чего сняла платье через голову. Теперь она стояла перед зрителями обнаженной – впрочем, не совсем: Максвелл ничего не сказал ей про ее тюрбан. Она постыдилась бы снять его у всех на глазах, потому что тогда все узнали бы, какие у нее короткие, жесткие, курчавые волосы.

Стоя голой перед таким скоплением народа, она испытывала жгучий стыд. Даже если бы ее продавали с аукциона, ей бы не пришлось демонстрировать свою наготу сотням глаз. Ей казалось, что этот позор не кончится никогда. Теперь они будут до скончания века обсуждать увиденное. Уже сейчас ей показалось, что в толпе перешептываются. Всемогущая Лукреция Борджиа одним мановением хозяйской руки превратилась в толстую голую негритянку – стоило ей лишь снять ситцевое платье и белый фартук.

Как ей хотелось, чтобы пол под ней разверзся и она провалилась в бездонную яму! Но больше всего ее унижало то, что ее вынудили раздеться в присутствии Хаммонда. Она относилась к нему, как к сыну, и знала, что он видит в ней вторую мать. Теперь она боялась, что никогда уже не сможет взглянуть ему в глаза. Он же тем временем нежно взял ее за руку и повел к воротам конюшни.

– Тебе лучше лечь, Лукреция Борджиа.

Хам обращался к ней мягко, но убедительно, не то что его папаша. Она послушно улеглась животом на пол, втягивая в нос едкую пыль. Теперь, не видя происходящего, она могла лишь по звукам догадываться, что творится вокруг. Почувствовав прикосновение грубых веревок к ногам, она стала гадать, кто занимается этим на пару с Демоном. После проверки узлов до нее донесся голос Максвелла:

– Смотрите, какая она тяжелая! Как бы не оборвались веревки!

– Не оборвутся, масса Максвелл, сэр, они и не такое выдержат, – ответил Дем.

А где же Омар? Теперь, когда она расплачивалась за свою страсть к Омару, ослепление им прошло. Конечно, Омар по-прежнему не был ей безразличен, но уж больно непомерную цену приходилось за это платить. Она полагала, что он виноват в случившемся наравне с ней, и считала, что Максвелл поступает несправедливо, наказывая ее вдвое более сурово, чем ее возлюбленного. Ее даже посетила мысль, что она не отказалась бы собственной рукой нанести Омару положенные ему десять ударов. Он прогнала неуместные мысли. Она по-прежнему замирала при воспоминании о его гладкой коже и ни за что не посмела бы ее повредить. Она была уверена, что и он не желает делать ей больно, но изменить что-либо было не в его власти. Она надеялась только, что он не будет намеренно смягчать удары, потому что это не пройдет мимо внимания Максвелла и только продлит ее страдания. Двадцать ударов и так казались ей смертельной угрозой. Такой приговор еще можно вынести мужчине, но женщине?.. Она собрала в кулак всю волю.

– Приподнимайте ее! – скомандовал Максвелл. Он стоял совсем рядом: чуть повернув голову, она увидела его надраенные сапоги. – Не торопитесь! Хватит с нее бича, не надо волочить ее животом по полу. – Он наклонился к ней. – Упирайся руками, Лукреция Борджиа! Еще не хватало, чтобы ты занозила живот.