Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь - [169]

А тому, что тетя Анна помчалась за Ээди Кальмом, были свои особенные причины. После замужества Ирмы Ээди стал время от времени и все чаще заходить к тете Анне и ее дочери Лонни, это были единственные люди, с которыми он мог говорить об Ирме, — вернее, единственные люди, которые беспрерывно рассуждали о странной судьбе Ирмы, не спрашивая, хочет ли кто-то слушать их разговоры или не хочет. А Ээди был одним из тех, который всегда жаждал слушать что-либо об Ирме. Когда же он слушал, ему становилось хорошо. Даже когда прыткая и словоохотливая Лонни начинала говорить о чем-нибудь другом, а не только об Ирме. Они постепенно становились друзьями, вместе ходили в кино и даже раз-другой в театр, летом вместе гуляли, ездили за город и брали лодку для катанья в море. Теперь они чувствовали себя женихом и невестой, и тетя Анна твердила дочери при каждом удобном случае — мол, возьмись за ум, будь разумна, перестань валандаться с другими, не отпугивай парня от себя.

И вот тетя Анна торопилась за помощью к Ээди, к своему будущему зятю, чтобы, если и случится что-то такое, не было чужих глаз. Но когда тетя Анна увидела, как поразила ее весть Ээди, как побледнел парень и «обратился как во прах земной» или «воскрес в копоти и дыму мастерской», — так рассказывала тетя сама, что она увидела, когда пришла к Ээди со своей страшной вестью, — и вот когда тетя Анна все это увидела своими собственными глазами, она и сама стала почти как прах земной, ее материнское сердце сразу догадалось, что, если речь идет об Ирме, парень этот никогда и не вспомнит о Лонни. Эх, она поступила бы умнее, ежели бы обратилась к кому-то другому, неважно к кому, хоть в полицию, но только не к Ээди!

Но теперь уж ничто не изменишь, делу был дан ход, надо было ехать вместе. И с этой минуты происходило все так, как будто не сама тетя Анна участвовала в хлопотах, а Ээди, Ээди Кальм, чужой молодой человек, вроде бы жених ее дочери Лонни, который, однако, ведет себя и поступает так, словно никогда ничего не слышал о Лонни. Даже в автомобиль они сели… сперва Ээди, а тетя Анна потом.

И когда они доехали, Ээди как полоумный бросился в ворота, крикнув шоферу, чтобы тот подождал.

Тем временем вернулась с фабрики Лонни и разговаривала с другими любопытствующими перед дверью квартиры, но Ээди ее и не заметил. Лонни задала ему, своему жениху, кое-какие вопросы, однако Ээди будто не слышал. Тут и Лонни поняла, что она для Ээди по сравнению с Ирмой пустой звук, ничего не значит, и у нее тоже, как и у матери, слезы выступили на глазах, обе они будто загодя плакали о несчастной судьбе своей милой родственницы.

Ээди в это время работал с проворством и ловкостью обезьяны: вытолкнул ключ из замка, который со звоном упал на пол, и затем легким усилием отпер замок. Люди толпой устремились в квартиру утолить любопытство. Но не успели они что-то заметить, как Ээди обхватил своими прокопченными руками лежащее на постели почти бездыханное тело, одетое в яркое платье, и крикнул сердито: «Берегитесь!» Быстрыми шагами поспешил он между зеваками в коридор, оттуда — на улицу, к автомобилю, где рявкнул шоферу: «Откройте!» И когда шофер исполнил его приказ, молодой человек просунул в автомобиль свою ношу и сел с нею рядом сам.

В следующую минуту в воротах двора на окраине только и было видно что небольшую толпу любопытных, которые обсуждали происшествие. Но это длилось недолго, так как ни у кого не было о чем говорить — никто ничего не знал. Больше всего мог сказать старик в очках, но и его сведения были столь скудны, что вскоре истощились, хотя он и повторял свое и так и сяк.

Тетя Анна и ее дочь Лонни тотчас выбрались из толпы, но автомобиля уже не было перед домом, он мелькнул за ближайшим поворотом. Они обе охотно поехали бы тоже, по крайней мере, тетя Анна, ведь было неприлично, что Ээди Кальм, этот чужой молодой человек, поехал с женой другого; но Ээди поступил так, словно чужим был не он, а все прочие, и в числе их тетя Анна и Лонни. И им ничего не оставалось делать, как лишь ожидать, вернется ли Ээди и когда, чтобы узнать у него, что же такое стряслось. Войдя в квартиру и закрывшись на ключ, чтобы никто не надоедал, Лонни сказала матери:

— Что это за музыка с ней! Полезла в высший свет, распушила хвост, а умирать пришла к нам, не нашла другого места!

— Да уж, один бог ведает, что это значит. Когда она последний раз была здесь, сказала, что они едут отдыхать в деревню на свой хутор, там у них вроде новый дом, зеленой краской выкрашен, под цвет леса, — сказала мать.

Вот и все, что было у них серьезного сказать об Ирме и ее обстоятельствах. Все остальное, о чем бы они ни говорили, были пустые предположения и догадки. О том же, что больше всего беспокоило их души, ни та, ни другая не хотела первой заговаривать, или если они делали это, то не прямо, а вскользь, как будто дело их не касалось. Наконец матери надоел этот разговор обиняками, и когда Лонни принялась клясть весь мужской род, мать, вздыхая, промолвила:

— Что поделаешь, дочка, старая любовь не ржавеет.

Эти простые слова как бы прорвали плотину, и Лонни расплакалась, будто ей уже было известно, что и на этот раз она зря ходила в невестах. Наконец она сказала матери с упреком: