Хождение встречь солнцу - [41]

Ярыжкин и двое рядовых старейших сокольников с ним покланялись.

— Поставить на поляново! — приказал царь.

Ярыжкин встал на сено. На него надели горностаевую шапку, четырехугольную сумку, на которой была вышита волшебная птица Гаюн, дали вощагу — палку с шариком, серебряный рог, полотенце и рукавицы.

— Время ли мере и чести и укреплению быть? — спросил Хомяков.

— Время.

— Начальные! Время мере и чести и удивлению быть.

Василий Ботвиньев взял из сумки Ярыжкина письмо: нововыборного пожаловали пятым начальным. В конце письма стояла приписка: «За непослушание — на Лену».

Когда церемония подходила к концу, Алексей Михайлович вдруг вспомнил одну мысль, которая вот уже недели две не давала ему покоя. Но опять отвлекли.

Окольничий Родион Матвеевич Стрешнев ударил челом, просил принять служилых людей. Царь вышел к ним. Служилые стали на колени, поклонились.

— Поднимайтесь, — попросил царь.

Дежнев глядел на этого толстого и румяного человека и ждал его слова. Ведь слово это не могло быть простым. От него зависели судьбы людей во всех далеких и близких концах страны.

Стрешнев представил царю служилых.

— Это Дежнев Семен Иванов, — говорил он, — ленский казак. На Колыме служил, ходил на реку Анадырь.

— Далеко! — сказал царь. — Холодная страна.

«Оценил! — сердце у Дежнева забилось. — Оценил! Понял! Далеко. Еще как далеко, еще как холодно! Да ведь и голодно».

Царь смотрел на служилых, они на него.

— Так наградить всех надо! — вдруг придумал Алексей Михайлович. — Всем по полтине. Или уж по рублю. По рублю!

Царь удалился. Оставшись один, он сел писать заведующему Аптекарским двором: «Приказать Зоту Полозову, чтоб он учинил опыт: велел иссушить рыбы — белуг и осетров и мелкой какой-нибудь порознь, сколько доведется, с костьми, также и без костей, и иссуша ту рыбу, истолчи, и истолча, просеять редким ситом или решетом и ту муку смешать всякую порознь с оржаною, ситною и решетною мукою, а положить рыбной муки в оржаную — в полы, в треть, в четверть, а замеся испечь и искрошить в сухари, а те сухари в каше, в варенье каковы будут?» И подумав, дописал: «А то учинить тайно, а не явно».

Ведь не дай бог, дурное получится!

Тем временем Семен Дежнев сидел в захудалом кабаке и не пил даже. Скучно было, горько. Вспоминал погибших в походах друзей и толстого царя.

Хотелось бежать из Москвы.

Целый месяц ходил Семен вокруг дома вдовы боярина Василия Марии Романовны: сладко ли нести недобрые вести?

Решился все-таки. Постучал в ворота.

Дворня, подозревая в нем недоброе, долго пытала, зачем ему боярыня, наконец, не добившись толка, впустила в дом, и он ждал в пустой душной комнате, когда позовут пред очи. Позвали не быстро.

Провели темными коридорчиками к высоким резным дверям.

Двери бесшумно распахнулись, и Семен зажмурился — так много было света в огромной диковинной комнате. Он первый раз в жизни увидел настоящее зеркало, да не одно, а сразу три. Семен стоял в этих трех зеркалах, широкий от шубы, тяжелый, черный, страшный почти. Был он чужой для этой комнаты, где сияли зеркала и тикали со стен, будто по ним скатывались капли воды, многие часы: германские, которые показывали время с полудня, от заката — по счету богемскому, от восхода — по-вавилонскому, с полуночи, как в латинской церкви. Посреди комнаты на легких витиеватых подставках стояли медные чаши, и в этих чашах курились благовония.

У Семена закружилась голова. Он таращил глаза, но не видел хозяйку.

— Здравствуй, казак, — сказали откуда-то сбоку.

Косясь на зеркала, Семен развернулся, сначала телом, потом неловко, чтоб не приметили, ногами.

В кресле у стола (а над столом поднимались шкафы, наполненные книгами) сидела женщина.

В смятении своем Семен не разглядел и не запомнил ее лица, а может быть, он его и не видел. Он поклонился, торопливо достал из-за пазухи кожаный мешочек, шагнул к столу и положил его возле белых, тонких, без единого перстня рук.

Семен не видел-таки лица боярыни. Не видел, как схватилась за сердце, как жадно побежала глазами по латинским словам.

— Ты знал его, казак?

— Знал.

— Ты его давно видел?

— Давно.

— Что он?

— В бою сгибнул.

— Когда же?

— Лет уж как тридцать пять.

Боярыня вскрикнула. Долго молчали. Семен смотрел под ноги, на узорчатый пол.

— И ты все время хранил это письмо?

— Сохранял.

— Спасибо тебе, казак. Возьми это.

В широкую казачью лапу, на которой один палец отмерз, другой медведь отломил, опустился тонкий золотой ободок с белоогненной каплей.

Семен попятился к двери.

— Береги, как память о нем, как берег письмо. Это очень дорогой камень.

— Ах, да! — высоко взметнулся голос боярыни. — Вот тебе на вино.

Рядом с чудо-перстнем лег разрубленный надвое рейхсталер, ефимком названный в России.

Двери закрывались уже, когда Семен поднял голову и спросил в отчаянии от совершившейся нелепости и несправедливости.

— Что же было в письме?

— Латинские стихи!

Он медленно шел по скрипучему весеннему снегу. Над Москвой, над куполами церквей чуть плыла светлая голубая ночь. Ласкались звезды. Деревья взлетали над темной громадой домов и земли тонкими точеными веточками.

— Эй! — крикнули Семену.

Оглянулся. Перед ним стоял подьячий Сибирского приказа.