Хождение встречь солнцу - [16]

Семен осторожно стал выспрашивать, из-за чего приключилась драка. Зырян отмахнулся.

— Поспорили о том, где не бывали, чего не видали. Из-за Новой Земли.

— Я говорю, — вмешался Стадухин, — что Новая Земля не остров, а пребольшая и чудесная, знать, страна. Идет она долго Севером до самой Яны и до Большого Каменного Носа. Когда на Яне службу государеву несли, видел я с товарищами землю эту, высокую, ледовитую.

— А я чаю, — объяснил Дежневу Зырян, — велика больно получается земля эта. Я чаю — нет земли, а вот островов в Студеном море несчетно.

— Есть земля на Студеном море! И великая та земля. Холодная, как у нас, а потом теплая, как в Китае.

— Нет земли — острова…

Мудрый Дежнев поспешно встрял в разговор.

— А я вот про мамонтов думаю. Большой был зверь, да и тот от холода весь извелся. Знать, и на Колыме тепло в давние времена было. А потом лед одолел. Вот я и думаю: а может, когда море не Студеным, а теплым было, были в нем острова, а как наступил холод, так острова те льдом срослись и стали сплошным камнем от Новой Земли до Большого Носа.

Стадухин засмеялся.

— Мели, Емеля, твоя неделя.

Подоспело белое вино. Пили. Хмелели.

— А ну-ка, Семен, шахматы ставь! — крикнул Стадухин.

Шахматы Семен выставил, обыграл быстро. Стадухин вспылил:

— Знаю, что силен ты. Давай так.

Снял у Семена королеву, туру и пешку.

— Обыграешь — три четверти хлеба с меня, выиграю: жену твою три раза поцелую.

— Не пойдет. Жена моя — человек, не вещь.

— Гордый ты больно, Семен. А я начальник твой. Кто вас на Колыму привел? Я, Стадухин. Играй! Не хочешь, чтоб жену твою целовал, весь хлеб твой заберу, проиграешь если.

Казаки примолкли, посматривали косо: уж больно куражился Михаил Стадухин. Был он пьян-пьян, а смекнул, что выгоднее всего разменять фигуры баш на баш, а там королева останется, тура — несдобровать Дежневу.

Пока охотился за конем, попал в ловушку — королеву за слона пришлось отдать. Коня прозевал. Сменял туру за другого слона Дежнева. Хоть сил побольше осталось, да Дежнев пошел конями пешки щелкать, а потом двинул свои, и пришлось Стадухину менять на них фигуры. Играл до самого мата и получил его.

В ярости через стол кинулся на Дежнева, схватил за грудки, рванул. Кафтан на Семене лопнул, и увидели на его груди кожаный мешочек.

— Бедняком прикидываешься, а денежки на груди носишь.

Сорвал мешочек, и выпало из него письмо на пергаменте. Потянулся к нему рукой, а Семен сплеча по лапе. Подхватил письмо — и к стене, на которой сабля висела.

Протрезвел Стадухин. Глаза сощурил.

— Три чети хлеба завтра получишь. Мое слово — слово. Кафтан сегодня пришлю. Всем готовиться к походу. Добирать с тунгусов ясак, в Якутск пора казну везти. Реки вот-вот вскроются…

Пошел из избы, казаки за ним.

Зырян один позадержался.

— Не врага ли нажил себе, Семен?

— Похоже. Да бог милостив.

— Особо не пугайся. В обиду не дадим. А письмо, что на груди носишь, спрячь получше. Не даст оно покоя Стадухину.

— Спасибо, Зырян. Бог милостив.

Ясак собрали, как всегда, с прибылью. Собрали миром, только род красавицы Калибы встретил русских войной. Взяли соболей силой, а Калибу взял в жены Стадухин. Заприметил он девушку, вошел к ней в юрту и вылетел кубарем. Калиба мимо него — и бежать. Казаки погнались за ней, а Стадухин на них волком: «Сам догоню!» Полдня где-то носились, а к вечеру привел Стадухин в казачий лагерь довольную, успокоенную жену.

— Ну, теперь можно и в Якутск, — сказал Стадухин. — Собирайся, Зырян, с тобой казну повезем, за нас на Колыме Семейка Дежнев останется да Иван Беляна.

Невесело было, когда пошел вниз по Колыме ладный коч Стадухина. Уходили в поход товарищи, оставляли на трудную жизнь. Узнают юкагиры да тунгусы, что русских в Нижнеколымске осталось вдвое меньше, поднимутся войной, пойдут отбивать аманатов[22].

Аллай

И война пришла.

В середине июня юкагирский князец Пелева прикочевал со своим родом к Нижне-колымску. В острожке жили аманаты, которых Стадухин взял у Пелевы. Дежнев забеспокоился, хотел прогнать юкагиров, но Пелева сказал, что его род скоро откочует, справит праздник убоя тонкошерстного оленя и уйдет подобру-поздорову.

Дежнев поверил Пелеве, но казакам велел ухо держать востро.

Выпал на праздник солнечный день, без ветра, с утренним морозцем. Сопочки стояли нарядные от снега, полыхали на солнце белеными холстами, а те, что были в тени, синели, как рождественские русские ночи.

В стойбище юкагиров зашумели спозаранку. Перед урасами[23] женщины запалили костры, а перед большой урасой Пелевы огонь был такой, что языки пламени отрывались от костра и плыли по небу, на спине густого дыма. Молодые мужчины и женщины в нарядных одеждах встали перед большой урасой и дружно кричали на оленей, которых подгоняли старики. Они кричали ритмично, но одно и то же:

— Хо-хок-хок-хок! Хо-хок-хок-хок!

Дети совали в огонь стрелы и пускали их, горящие, из луков на все четыре стороны. Взрослые потрясали тяжелыми копьями.

Дежнев с товарищами стоял на башне и следил через бойницу за юкагирами.

— Уж больно разошлись что-то! — сказал Втор Катаев.

— Духов они от скота гонят. Поорут, постреляют и оленей забивать начнут.