Хождение по своим ранам - [21]

— Вчерашний случай, — сказал я, — мог бы не произойти. Девушка могла бы не оказаться жертвой ночных шарлатанов, если б я, видя, что она осталась одинокой, проводил бы ее до дому, просто так, как добрый попутчик.

— А вы что, вместе с ней ехали?

— Да, вместе.

— Теперь все ясно, — раздумчиво произнес майор и потянулся к телефонной трубке.

А что ему было ясно, я так и не узнал. Попрощавшись, я спустился со второго этажа, прошел мимо дежурного, хотел было сказать: до свиданья, но не сказал, свидание с милицией не так уж приятно даже тогда, когда не чувствуешь за собой никакой вины.

10

Линяли тополя. Закуривая, я обронил на присыпанный тополиным пухом окраек тротуара непогашенную спичку, пух вспыхнул легко и почти невидимо, как спирт. Синевато бегущее по тротуару жидкое пламя никому и ничему не угрожало — деревянных построек вблизи не было, но я забеспокоился: баловство с огнем до добра не доводит. Да и не хотелось давать повод для еще одной встречи с милицией. Но быстро вспыхнувший пух так же быстро погас, никем не замеченный, даже милиционером, что проходил мимо меня возле газетного киоска. В киоске я купил «Шаги по росе» Василия Пескова, хотелось уединиться, где-то присесть, полистать книгу. Потянуло к Дону, к его высокому обрывистому берегу. Присел я неподалеку от набитой прошлогодней листвой забурьяненной яружины. Было тихо, и мне казалось, что я все время слышу багряный шелест хорошо памятной осени. Вынул из кармана накинутой на плечи грубошерстной полынно-голубоватой куртки написанное в садовой сторожке в присутствии крепко спящего Митрофана Ильича письмо, которое так и осталось неотосланным. Вот оно, это письмо.

…Итак, через двадцать один год — ты можешь себе представить? — я нахожусь как раз на том месте, на котором был вырыт мой, уже не первый и не последний блиндажик, и мне хочется рассказать тебе об одном случае из своей окопной жизни. При встречах с тобой, насколько помнится, о нем я старательно умалчивал. А сейчас расскажу. И расскажу все так, как было.

Стояла погожая, на редкость теплая осень. В это время в городе, в котором ты живешь — я знаю, ты не любишь возвышенных слов, но я не найду другого слова, тем более оно мне бесконечно дорого, — решалась судьба нашей Родины. Враг занял не только значительную часть советской, исконно русской земли, но обманом и хитростью старался занять и нестойкие сердца. Я тебе как-то говорил, что на войне я был командиром взвода, сначала противотанковых ружей, потом противотанковых пушек. Было у меня во взводе трое бойцов: Корсаков, Стрельцов и… Запамятовал фамилию… Один из них был из-под Саратова, другой из Сибири, третий из-под Курска. Когда мы перед отправкой на фронт стояли под Саратовом, Корсакова навестила мать. Она попросила, чтобы мы «хотя бы на ночку» отпустили ее сына домой. Мы это сделали. Он, как и многие из нас, был очень молод. Его лицо с бескровными, солончаковыми губами мне хорошо запомнилось. Он всегда был послушен и исполнителен. Стрельцов попал в мой взвод после. Я увидел его в то время, когда мы стояли как раз на месте той сторожки, в которой я сейчас нахожусь, сижу за дощатым, самодельным столом и при свете керосиновой лампы пишу тебе настоящее послание. На вновь прибывшем рядовом Стрельцове свежо топорщилась не тронутая фронтовым потом гимнастерка. Было видно, что он еще не нюхал пороха, не сидел в окопах. Красивый был мальчик, ему бы не воевать, а стихи складывать да на девочек заглядываться… Однажды, когда осень стала забрасывать наши окопы багряно-желтой листвой, Корсаков попросился сходить к Дону, чтоб осчастливить глубоко окопавшийся взвод кочаном капусты или похрустывающей на зубах надерганной из земли морковью.

— А с кем бы ты пошел?

— С кем угодно, могу сходить со Стрельцовым.

Стрельцова пускать мне не хотелось, я знал, что пойма Дона была заминирована и на ней часто подрывались. Корсаков заметил, что я мнусь и ничего определенного не говорю, тогда он предложил другого бойца, того, чью фамилию я запамятовал.

— Идите, но с вами пойдет старшина Капустин.

Старшина был участник финской войны, человек уж в годах и на него я мог смело положиться.

Товарищи ушли перед закатом солнца. Долго не возвращались, а когда стемнело, вернулся один старшина. Я спросил старшину: а где другие огородники?

Последовал неопределенный ответ:

— Как-то разошлись…

Я встревожился. Тревога моя была небезосновательной, из моего взвода один боец дезертировал, и я крепко предупрежден. Пришлось сказать старшине, чтоб он отправился снова на пойму и нашел исчезнувших товарищей.

Нашлись только шинели. Доложили командиру роты. Командир роты строго посмотрел на меня и приказал найти пропавших — живых или мертвых.

— Иначе, — сказал командир роты, — не возвращайся во взвод.

Осень была теплой, но по вечерам ощутимо свежало. А когда мы со старшиной стали подходить к Дону, к его пойме, совсем захолодало. Взошла и четко обозначилась полная, с таинственными пятнами луна. Серебряно чешуился притихший, огороженный тальниковыми зарослями Дон. Слышно было, как тревожно шушукался тронутый сизоватой окалиной камыш. Пожалуй, он один мог сказать что-то о бесследно исчезнувших товарищах, но, кроме таинственного шушуканья, мы ничего не слышали. Сам я не возлагал особых надежд на наш ночной поиск, но, помня слова командира роты, вернуться во взвод с пустыми руками не мог. Так пусть лучше убьет меня или ранит тут вот, возле камышей, возле прибрежного донского песка… Но странное дело, ни одного выстрела ни с нашей стороны, ни со стороны немцев. Только камыши шушукаются да мельтешат под ногами опадающие тальниковые листья. Я молчал, старшина тоже молчал. Мы ничем не могли утешить друг друга, и я ускорил шаг…