Хождение к Студеному морю - [58]

Его рассказ о великих путешественниках, открывавших эти земли, звучал в абсолютной тишине, но как только он закончил, ребятня засыпала Корнея вопросами.

В обед на застолье у председателя хозяйка угощала необыкновенно вкусными пирогами, начиненными мелко нарезанными рыбьими брюшками, красной икрой и толченой макаршой. Чай подали не с хлебом, а с подогретой для мягкости юколой. Следом банька-парушка, которую выправили специально для него. Ей Корней был несказанно рад – за год истосковался по пробирающему до костей жару. Парились веником из полярной березы долго и обстоятельно. Ну а после бани опять чай, кружка за кружкой, до седьмого пота. Так и пришлось заночевать.

– Елисеич, ты баил, што в вашей общине верховодит баба. Неужто мужики слушаются? – удивлялся Щелканов.

– Еще как! Ведь там, где иной мужик растеряется, она завсегда верное решение найдет.

Корней долго не мог заснуть. Ворочался, вздыхал, кряхтел. Василиса никак не шла из головы.

– Што, тоже сон не идет? – спросил, подняв голову, Щелканов.

– Ни в одном глазу.

– У меня тоже.

Председатель сунул ноги в обрезанные катанки и подсел к Корнею. Проговорив еще с часок, созрели для сна.

Утро выдалось на редкость тихим и ясным. От воды поднимался легкий парок, подкрашиваемый низким солнцем в розовый цвет. Григорий Евграфович, хлебнув только чаю, убежал с ранья в сборню. Корней, поблагодарив хозяйку, отправился к лодке. Шел и посматривал по сторонам в тайной надежде увидеть Василису. Сейчас он думал не о физической близости. Ему хотелось напоследок еще разок глянуть на изумительно красивую женщину…

Она стояла в платье из зеленого шелка, с повязанным на талии пояском у спуска к реке. На голове поверх черного платка цветистая шаль, спускающаяся на покатые плечи и грудь. Лицо залито румянцем.

Увидев ее, Корней даже не удивился. Но как себя повести?

Цветущая улыбающаяся женщина зазывно смотрела ему в глаза. Рассудок настаивал на обычном для малознакомых людей вежливом поклоне, однако мужское начало бешено сопротивлялось. С трудом подавив похоть, он произнес:

– Прощай, Василиса!

Женщина растерялась, но, совладав с собой, произнесла:

– Тут рубаха моего покойного мужа. Твоя совсем сносилась.

Протягивая, она поскользнулась на мокрой траве. Чтобы не дать упасть, Корней подхватил ее. От податливой упругости женского тела его будто электрическим током прожгло. Кровь ударила в голову. Да и у Василисы полыхнули глаза. Ему нестерпимо захотелось прижать ее покрепче. Огромным усилием воли поборов это желание, он, почти задыхаясь, выдавил:

– Спаси Христос! Добрая ты, – только и сумел вымолвить он.

Стремительно сбежав на берег, сел в лодку и погреб с неистовой силой прочь, страшась даже обернуться.

Припекало. На смену комарам с мошкой, не любящим солнца, появились оводы и слепни. Они с гулом кружили над человеком, но почему-то не садились на него.

«Хорошо бы найти хоть один бивень», – мечтал Корней, стараясь плыть ближе к берегу.

За день, борясь со встречным течением, он одолел километров двадцать. Заночевать, как и советовал Щелканов, остановился в станке артели. Изба большая, внутри нары человек на восемь. Чуть в стороне на стойках, обшитых жестью (чтобы грызуны не забирались), продуктовый лабаз с двускатной крышей.

Не успели бока железной печурки порозоветь, как послышались шаги и в дверном проеме выросли два коренастых бородача. На головах ситцевые платки, завязанные сзади. Сурово глядя на чужака, они чуть ли не хором воскликнули: «Хто таков?». Узнав, что Корней идет с Алдана, был у Щелканова и плывет к юкагирам, помягчели, в глазах загорелся интерес:

– Что ж, давай знакомиться – Чихачевы мы. Наша фамилия на Индигирке уже триста лет с гаком, – важно представился Ипполит-старший (как ни странно, младшего тоже звали Ипполитом). – Мыс Семена Дежнева знаешь?

Корней кивнул.

– То-то! Наш пращур Федор Чихачев пришел сюды с ым в 1638 году и был оставлен с двумя служивыми с наиважнейшим делом – для охраны провианта на обратный путь посуху. Допрежь наше село на ентом самом месте и стояло. Дымов, говорят, изрядно было. Штоб не путаться, таперича Старым Устьем зовем. От него токо церква осталась. Построена Бог знает когда, но ништо ее не берет. Токмо без креста. Прежде крепко рубили. Вторая в Новом Устье – ты, пожалуй, видал ее. Та позднешняя.

– Да, заходили с председателем. Хотелось бы и на вашу глянуть.

– Так пошли, покуда не разоблачились.

Деревянная, небольших размеров шатровая церковь с обветшалой луковичной главкой, крытой почерневшими плашками, стояла в глубине поляны. У двери братья, отряхнув с курток и штанов налипшую рыбью чешую, трижды перекрестились с поклонами. Внутри голо. На месте иконостаса лишь лик Христа Спасителя. Корнею показалось, что взирает Он на них с укором.

Братья зажгли прихваченную с собой свечку и, размашисто осеняя себя крестным знамением, зашептали молитвы. Корней же пал на колени и долго отбивал земные поклоны.

– Вера в людях ослабла, – вздохнул Ипполит-старший, когда вышли. – Большевики постарались. В тридцать втором годе прибыл к нам уполномоченный с наганом. (Сам не помню, малой был, мать баила.) Собрал народ и объявил, што Бога нет и церковь закрывается. Люди зароптали, но открыто выступить побоялись. Токо Шкулевы попытались: «Мы православные! С крестом родилися, с крестом и помрем». Уполномоченный давай кричать: «Я вас, подкулачников, голоса лишу!» Он-то имел в виду, што права голосовать лишит, а бабы-дуры с перепугу решили, што он – бес такой и вправду языки повырвет, немыми сделает.