«…Хоть раз напишу тебе правду». Письма солдат вермахта из сталинградского окружения - [5]

.

Настроения в представленных в настоящем издании письмах имеют четко выраженные временные рамки. Если до ноября 1942 г. послания немецких солдат из Сталинграда мало отличались от писем с других участков фронта, то с началом советского контрнаступления содержание корреспонденции существенно меняется — от бравурных или успокаивающих до трезвых и критических. В письмах появляется более разумная оценка положения: «Война — это не только наши победы, у нее есть много других сторон. Здесь разыгрываются настоящие трагедии, а мы, их виновники, ни о чем не думаем и делаем то, что приказано… Русские — хорошие солдаты, хотя у них ничего нет, только пехота и танки», — пишет 28 июля 1942 г. с Восточного фронта солдат Генрих Линднер^{27}.

Очень часто встречается характеристика русских как неожиданно сильного противника: «Со вшами, как с русскими, — одну убьешь — десять новых появляется»^{28}; «Собаки, они сражаются, как львы»^{29}. Когда положение на фронте становится все серьезнее, появляется трезвая оценка противника: как воюют советские солдаты, каковы их техника, вооружение, обмундирование. Встречаем выражения «русский — храбрый», «он ожесточенно защищается», «русские танки разъезжают по нашим позициям»; «русские летчики очень дерзкие». Немецкий солдат еще не видит врага в лицо, не сталкивается с ним в рукопашном бою, но то, что противник силен, оценивает и отмечает в своем письме даже водитель машины, подвозящий еду на передовую линию^{30}.

Немцы привыкли воевать комфортно и с тыловым обеспечением поначалу не было проблем. Но с октября 1942 г. практически в каждом письме содержится просьба о посылках из дома. Стандартный набор — колбаса, масло, мясо, сигареты и чаще всего — «кухен» (пирог, пирожное). Эта идея для некоторых солдат становится просто навязчивой, она повторяется вновь и вновь в письмах, хотя солдаты еще не голодают.

До начала войны большинство немцев представляло русский народ как полуголодную и тупую массу. Но, столкнувшись лицом к лицу с русскими, немецкие солдаты увидели, что советский солдат носит нательный крестик, религиозен (это обнаруживается, когда красноармейцы попадают в плен), хорошо разбирается в технике (эта сторона открылась при общении с остарбайтерами), что среди населения на удивление низок процент неграмотных.

В зависимости от этапа войны отношение к врагу меняется, приобретает различные оттенки. О гражданском населении пишут: «Голод, который невозможно описать. Дети, женщины, старые мужчины лежат на улице, хотя они наши враги, мне жаль» (письмо от 6 ноября 1942 г.).

Невольное сравнение себя с противником можно обнаружить в большинстве немецких солдатских писем и в дневниках офицерского состава. Там, где идет речь о снабжении продовольствием и обмундированием, описывается, как экипированы советские солдаты (упоминаются полушубки, валенки, шапки), и рядом фраза: «У меня отморожены пальцы, но ты не беспокойся, это пустяки».

Рождество 1942 г. стало водоразделом в восприятии действительности. Каждое письмо немецкого солдата из Сталинграда содержит мольбу к Богу, воспоминания о доме: рождественские свечи, кухен, елка, описание платья, в котором жена была на прошлом Рождестве… А здесь — самодельная свеча в консервной банке… Характерна фраза в записной книжке Вернера Клея от 26 декабря 1942 г.: «Сегодня ради праздника сварил кошку»^{31}. Этот факт он не мог из соображений военной цензуры и сохранения спокойствия близких сообщить в письме. Немалое число писем содержит прямые указания на нехватку продовольствия: «Шесть недель не едим досыта»; «Однажды я подстрелил сороку и съел ее; скоро я погибну от голода» (оба письма от 29 декабря 1942 г.)

Выдающийся советский писатель Василий Гроссман запечатлел картину апокалипсиса немцев в корреспонденции из Сталинграда, датированной 19 декабря 1942 г. «Для них нет здесь солнца, нет света дня, им выдают сейчас двадцать пять — тридцать патронов на день, им приказано вести огонь лишь по атакующим войскам, их рацион ограничен ста граммами хлеба и конины. Они сидят, как заросшие шерстью дикари в каменных пещерах, и гложут конину, сидят в дымном мираже, среди развалин уничтоженного ими прекрасного города, в мертвых печах заводов… И пришли для них страшные дни и ночи, когда им определено встретить возмездие здесь, среди холодных развалин, во тьме, без воды, глодая конину, прячась от солнца и дневного света под жестокими звездами русской декабрьской ночи»^{32}.[3]

Пропагандистские лозунги уже не достигали цели: «Многие повесили головы. Некоторые уже твердят, что застрелятся» (из дневника офицера Ф. П., 25 ноября 1942 г.^{33}). Или: «Старый год приближается к концу. Только что говорил Геббельс, энтузиазма он у нас не вызвал. Уже много недель, как энтузиазма и в помине нет. Что у нас в изобилии, так это вши и бомбы», — пишет обер-ефрейтор Генрих Гейнеман жене 31 декабря 1942 г.^{34}

Авторами писем являются представители разных возрастных групп, неравного уровня образования и социального статуса. Описания событий отличаются у офицера связи, офицера на передовой или простого солдата, в прошлом рабочего, который мечтает, вернувшись домой, окунуться в прежнюю жизнь, забыть о пережитом. Офицеры больше рефлексируют, пытаются разобраться в обстановке, задают себе вопрос: как так получилось, что Гитлер их оставил? Почему не подвозится продовольствие, и армия умирает с голоду на глазах?