Хосе Рисаль - [116]

В ходе процесса наступает пауза. Рисаль связывается со своим защитником. Лейтенант-артиллерист попадает в довольно сложное положение. С одной стороны, он, как и все испанцы, готов на все, чтобы сокрушить повстанцев, сломить их дух. С другой, как человек добросовестный, он все же внимательно прочитывает дело и обнаруживает, что никаких доказательств вины Рисаля, в сущности, нет: письма третьих лиц чуть ли не десятилетней давности, высказывания самого Рисаля, которые тот излагал и в открытой печати, показания лиц, которые явно пристрастны к его подзащитному, ибо сами обвиняются в причастности к тому же восстанию и, строго говоря, должны быть отведены как свидетели. В общем все это крайне неубедительно. Именно на этом Андраде, с согласия Рисаля, и решает построить защиту: доказательства сомнительны, хотя, конечно, само восстание — большая «гнусность» со стороны туземцев. Хорошо бы было, если бы его подзащитный тоже отмежевался от бунта.

Это можно, Рисаль с самого начала вооруженной борьбы филиппинцев против испанцев решил, что это восстание — не его дело. 10 декабря он обращается к Николасу де ла Пенья с прошением: нельзя ли ему каким-либо приемлемым для властей способом показать, что он «осуждает подобные преступные методы и никогда не позволял использовать свое имя»? Пенья не возражает — пусть Рисаль напишет обращение к повстанцам.

На другой день, 11 декабря, Оливе вызывает подследственного и в присутствии защитника и писаря объявляет ему, что следствие закончено, дело передается в суд. На следующий день, 12 декабря, Рисаль пишет своему защитнику подробный меморандум, озаглавленный «Данные для моей защиты».

Особенно резко он возражает против обвинений в антииспанской деятельности. Он считает себя принадлежащим к испанской культуре: «С детства я впитал в себя великие примеры из испанской истории… позднее, в Испании, моими профессорами были великие мыслители, великие патриоты».

В полном соответствии со своими убеждениями он отказывается признать себя виновником «мятежа»: не он, а испанцы, которых «Юпитер лишил разума», повинны в восстании, бушующем вокруг Манилы, — на него ежедневно ссылаются и обвинители и обвиняемый. Рисаль же всегда, даже в самых радикальных своих высказываниях, оговаривал желательность мирного разрешения филиппинского вопроса.

Заканчивает Рисаль словами: «Я прошу моего защитника иметь благородство поверить: я не стремлюсь обмануть его… а также прошу его навещать меня всякий раз, когда он бывает в форте или когда не считает визит слишком обременительным и имеет свободную минуту — мне многое нужно сказать ему».

И артиллерист Луис Тавиель де Андраде, надо отдать ему справедливость, заходит к Рисалю, ведет с ним длинные беседы. А дело идет своим чередом. 13 декабря оно оказывается на столе генерал-губернатора. Но за столом уже не генерал-лейтенант Рамен Бланко, а генерал-лейтенант Камило де Полавьеха, который как раз в этот день приступает к исполнению своих обязанностей, и дело Рисаля — это его первая филиппинская проблема.

История замены Бланко Полавьехой в самый, казалось бы, неподходящий момент довольно типична для колониальной политики Испании на Филиппинах. И тут решающую роль сыграли монахи. Архиепископу Манилы, доминиканцу Носаледе, Бланко давно кажется слишком мягким. Правда, с началом восстания Бланко ввел военное положение в восьми провинциях, кое-кого посадил в тюрьму, кое-кого расстрелял. А результаты? Их нет, во многих местах правительственные войска терпят позорные поражения. Мало того, Бланко вдруг надумал объявить амнистию всем, кто сложит оружие к определенному дню (да как он смеет обещать пощаду дикарям?!), прекращает военные действия в провинции Кавите до прибытия подкреплений. И наконец, подозрительно долго возится с главным флибустьером — Рисалем.

Носаледа приглашает к себе провинциалов всех орденов, и церковники единодушно решают послать в Мадрид телеграмму следующего содержания: «Положение ухудшается. Мятеж ширится. Бездействие Бланко необъяснимо. Чтобы избежать опасности, нужно новое назначение». Монахи в Мадриде начинают суетиться, находят ходы к королеве-регентше Марии Кристине, и та назначает заместителем Бланко «христианского генерала» Камило де Полавьеху.

Второго декабря он прибывает в Манилу, а восьмого Бланко получает назначение в Испанию и двенадцатого вечером сдает дела Полавьехе.

Полавьеха — человек того же склада, что и «мясник» Бейлер. Он должен оправдать свою репутацию решительного военного, сторонника политики железа и крови. Но поскольку с «железом» пока неважно (подкреплений все еще недостаточно, тут его предшественник прав), проще всего это сделать «кровью» — ускорением процесса над Рисалем. Генерал отдает соответствующее распоряжение.

Но все же какое-то время на завершение процесса необходимо. А пока действуют распоряжения, отданные при Бланко: этот сторонник политики кнута и пряника благосклонно встретил просьбу Рисаля обратиться с манифестом к бунтовщикам.

Рисаль, как мы уже говорили, не считает вспыхнувшую борьбу своей. В этом оказывается его классовая ограниченность, и не только его, но и всех илюстрадос в целом. В сущности, они думают о низах примерно так же, как испанцы, — тут мы имеем яркий пример единообразия классового мышления, не знающего национальных и расовых границ. Для илюстрадос, как и для испанцев, существование Катипунана оказывается полной неожиданностью, ни о чем подобном они не могли и помыслить. В самом деле, в мадридских кафе они строили планы включения Филиппин в испанский мир, некоторые из них — прежде всего те, кто признает авторитет Рисаля, — допускают возможность вооруженного столкновения, которое, как им представляется, именно они должны подготовить и возглавить в удобный (с точки зрения международного и внутреннего положения) момент. И вдруг народные массы, в которых они видят лишь инструмент осуществления своих планов, не спросив их и не пригласив в руководители, создают организацию, поднимаются на борьбу с колонизаторами.