Хорошо живу - [9]

«Какое поле! У нас после войны колхоз был — на полтораста гектаров пахотной земли. Может, чуток побольше. И все полтораста из клиньев да полосок, как лоскутное одеяло. Так и звали — платки. Придет бригадир наряжать: Евгеньич, клевер скирдовать на Спасские платки! За соломой поезжай на Белоусовский платок! Там кусты, тут камни, в ту сторону — роща, в эту — канава».

Он представил себе: что если бы вот это поле, подступающее к городской окраине, пахать не тракторами, а, как бывало, на лошадях? Пока от края до края борозду проведешь, лошадь с ног собьется.

«А что там?» — гадал старик, вглядываясь в струящееся марево. Ему говорили, что где-то тут, за полем ли, за кустами ли, течет река Веряжка, маленькая — перепрыгнуть можно. А за Веряжкой лес, за лесом опять поле и луга; там уже, надо думать, настоящий деревенский мир с огородами и проселками, с коровами на лугу и с отдаленным рокотом тракторов, с запахом оттаивающей земли.

Было жарко. Евгений Евгеньич расстегнул пальто, сдвинул со лба к затылку шапку и пошел веселее. Тропинка под ногами упруго отзывалась на каждый шаг — сырая земля, мягкая, не окрепла еще, вот и пружинит. Щурясь, он вглядывался вперед, силясь рассмотреть что-то вдали. А уж уставать стал, посидеть хотелось, отдохнуть.

Кустарник впереди оказался и выше, и гуще, чем думалось, — почти лес. Здесь уже кое-где росли высокие осины и березы. Старик забрел в лих, прислушиваясь и вдыхая холодный, негородской воздух, который нес в себе горьковатый запах клейких почек, ожившей осиновой коры, дыхание молодой травки, щетиной поднявшейся на вымочках. Он обрадовался, увидев полуповаленный ствол березы. Больше всего ему хотелось сейчас посидеть. И он присел на него.

Сидел долго в некоторой задумчивости, в полудреме. Спешить ему было некуда.

«Как хорошо здесь, — думал он, оглядывая полянку перед собой. — И лесок, и трава, и солнышко светит, птахи поют. Как славно, что я выбрался из дому и дошел сюда. Ишь, душа-то встрепенулась… Хорошее место».

Полянка была маленькая, такая же маленькая и тесная, как кухня в квартире его сына. Старик бессознательно подобрал с земли валежины и отбросил их в сторону, откатил ногой камень, отогнул в сторону живую ветку… Потом поднялся, наломал из прутьев веничек и стал подметать, старательно, неторопливо, с серьезным и сосредоточенным видом. Он радовался, когда из-под прошлогодней листвы показывался зеленый росточек, когда в жесткой щетинке омертвелой травы вдруг обнаруживались острые молодые побеги, когда на влажной земле оголялись под веником тонкие ниточки кореньев. Всякая зелень была трогательно жива, и вид ее веселил стариковское сердце.

Когда он некоторое время спустя окинул взором дело рук своих, эта маленькая полянка показалась ему уже преображенной: уютной, обжитой, светлой. Он улыбнулся и опять сел на прежнее место. Солнце пригревало спину, словно печка сзади топилась. Мягкое животворное тепло вливалось в старика, и казалось, это оно подогревало в нем всяческие воспоминания.

В середине лета в Выселках сломался мост через ручей. Ручей-то перешагнуть можно, в сушь по дну переедешь; он вроде этой речки Веряжки, а моста все же требует. Без моста чуть дождичек — отрежет Выселки от Кузярина, ну и кукуй. Ни пройти ни проехать — топь. Молоко с фермы не отвезешь и в магазин за хлебом не съездишь, да и мало ли!.. Неказистый был мосточек, а дело правил: держал и лошадь с возом, и трактор, и автомашину. Много лет стоял, а тут разом обрушился — подломилась балка под легким трактором Вальки Лопахина. Трактор чуть не кувыркнулся вверх колесами, однако Валька, бедовый парень, каким-то чудом вызволил трактор. Как именно — никто не видел, а когда пришли посмотреть — вчуже страшно: обрушился мост одним краем начисто, и весь мостовой настил дыбом стоит. Лежать бы трактору в ручеине пузом вверх, если б не Валькина отчаянность.

Бригадир пришел, головой покачал, потом рукой махнул:

— Эх, одно к одному. Пусть все рушится да падает. Нам тут не жить.

Валька возразил:

— Жить ли, нет ли, а ездить-то здесь придется. Так или иначе, а мост нужен.

— Что ж ты его ломал?!

Валька сплюнул с досады:

— Я его не нарошно сломал. А надо было нарошно.

— Еще бы! Ломать — не делать.

Так они могли бы препираться долго, да толку от того мало. Ругались они друг с другом всегда охотно, однако больше от азарта, чем от злости. Поругаются, потом из одной пачки папиросы курят.

Бригадир — какой он бригадир? Вся и бригада в Выселках — пять старух. Валька Лопахин — он механизатор, ему в Выселках никто не командир. А бригадир — он же и завфермой, и кладовщик, и молоканщик, он же и «куда пошлют». Можно просто считать — старшой.

Фамилия ему Лукьяненок. Такую фамилию Вальке бы, а «Лопахин» — бригадиру. Потому что Валька и ростом и телосложением невелик, а бригадиру по фигуре пошла бы фамилия солидная.

— Все к одному концу, — сказал Лукьяненок, как будто даже радуясь происшествию. — Верно, Евгеньич?

А Евгений Евгеньич тогда еще не знал, что скоро, месяца через три, умрет его старуха. Она летом вроде бы поправляться начала. Вставала с постели, понемножку хлопотала по хозяйству: и печь кое-как истопит, и пол подметет, и в огороде грядки пополет. Он не думал, что Варвара так скоро осиротит его, не ожидал такого и потому не переживал из-за нее. Думал, поболеет и встанет, не в первый раз. Он занимался своими обычными делами, и даже разговоры его с нею шли не о болезни ее, а о том, куда его посылали работать и что он там делал.