Хороший Сталин - [18]

Я спускаюсь в метро на станции «Рижская», мне двадцать два года, уже поздно, мне надо домой, я смотрю на призраки поздних пассажиров на эскалаторе — я знаю, что никто никогда не будет так счастлив, как я. Она рассказывает мне, что в Исландии есть народные песни, но нет народных танцев. Везде есть, а в Исландии нет, точно так же, как нет фамилий. Одни только отчества, отлившиеся в жизнь. Нам не надо было утверждаться в горячих гейзерах — хватало спермы. У нее шрам на пальце, и у меня — на левом указательном. Это когда я редиску чистил в седьмом классе длинным ножом с деревянной ручкой. На кухне. Кровь. Шрамы на пальцах. Мы — меченые. Но у нее, она говорит, эта фаланга пальца вообще была отрезана — напрочь, а потом она быстро приставила — и срослось. Как срослось? Такого не может быть. Не может быть ни твоего пальца, ни тебя самой, этого не бывает.

Я смотрю на ее неземной поворот головы, ее черной красивой головки, на ее чуть влажные от волнения глаза — это московский зимний бульвар, — нам надо принимать решение — она беременна от меня, — я просто не верю своему счастью.

— Ауста! — думаю я… — Капитанская дочь! Как ты прожила жизнь? Где ты? С кем ты? Сколько у тебя детей? Наверное, уже пошли внуки. Как твои две сестры? С ними что? И что стало с нами?

<>

В Исландии приведя себя в порядок, «Лорд Мидлтон» берет курс на Британские острова. И снова над отцом нависла — ну, сколько можно! — смертельная опасность. Поздним вечером, когда команда уже готовится ко сну, сигнал тревоги:

— Подводная лодка противника!

Отец вскакивает с койки, быстро лезет но металлической лестнице на палубу. Как опытный моряк, он прислушивается к ритму волн, перекатывающихся через нее. Уловив момент, он толкает тяжелую дверь. До трапа на капитанский мостик — метров шесть. Он уже пробежал большую часть пути, когда слышит окрик капитана. Тот в рупор материт отца: Владимир не захлопнул дверь трюма. Оттуда ярким прожектором бьет свет на всю округу — отличная мишень для немцев!

Отец разворачивается на бегу. Тяжелая волна обрушивается на него, сбивает с ног, но ему удается уцепиться за рукоятку двери — он висит — болтается, как паяц — очередная волна пинком посылает его вовнутрь. Мокрый до последней нитки, стуча зубами от холода и нервного шока, он все же повторяет свою попытку. На этот раз удается добежать до лестницы на капитанский мостик. На кривой поверхности океана он видит мерцающий зеленоватый свет. Тральщик осторожно приближается к нему. Шотландцы держат неопознанный предмет под прицелом своего оружия. Сейчас начнется морская дуэль. Отец стиснул зубы. Он не умеет молиться.

Каково же его удивление, когда, приблизившись к загадке огня, матросы обнаруживают дрейфующее бревно, которое фосфоресцирует малахитовым светом! Бревно разлетелось в щепки, когда по нему ударил пулемет. Долго смеялась команда над вахтенным, который поднял тревогу из-за бревна, блуждающего в ночи по океану.

<>

Драили палубу, до блеска терли металлические поручни. И вот приплыли. Власти Эдинбурга, считавшие «Лорда Мидлтона» погибшим, устроили команде парадный прием. Военный оркестр, раздувая меха волынок, исполнял на ветру бравурные марши. Почетный караул из рослых шотландцев в клетчатых юбках и цветастых гольфах выстроился перед ратушей. В ее здании моряков ждал званый обед: ели потроха по-шотландски. Это что-то такое серо-коричневое. «Похоже на дерьмо», — смекнул отец, накладывая «хаггис» со своей первой дипломатической улыбкой на тарелку. А когда попробовал, сказал себе без всякой дипломатии: «Лучше бы это было дерьмо!» У Владимира разболелся живот. Впервые отец предстал перед многочисленной иностранной аудиторией. В потертой гимнастерке он выглядел странно. Никто не придал этому никакого значения. Весь Эдинбург глазел на живого советского человека, прибывшего из воюющей России.

— Куда ты едешь? Нам скоро снова в море. Давай с нами?

В старомодном купе спального вагона Владимир уезжал. Капитан и семь моряков провожали его на вокзале. Из горла выпили много виски. Отец расцеловался с командой, долго махал из окна рукой. Пошли-поехали пастелевые от виски лесистые горы. Полдня простоял в коридоре перед окном — это стало его железнодорожной привычкой. Поздно вечером он прибыл в Лондон.

Синие лампы тускло освещали перрон. Его никто не встречал. Владимир взял черный кеб. Поднявшись на крыльцо дома № 13 по улице Кенсингтон Пелас Гарден, он нажал на кнопку звонка. Приоткрылась старинная тяжелая дверь. Отец назвал себя. Его впустили. Молодой дипломат, дежуривший в ту ночь, обрадовался нежданному собеседнику. Они стали пить чай.

— Вы верите в чертову дюжину?

— А в чем, собственно, дело?

— Здание под посольство купили по сходной цене из-за номера. Соседние особняки с тех пор либо разрушены, либо серьезно пострадали от бомбежки, а посольство ничего, хоть бы хны.

— А что, сильно бомбят? Вошел, зевая, другой сотрудник.

— Кошку не видели?

— Какую кошку?

— Кошка пропала.

Потерявший кошку отвез отца в близлежащую гостиницу.

— Фашисты! Привык я к кошке. Жена осталась в Москве.

— Найдется, — сказал отец.

Он был всегда оптимистом. Ощутив приятное тепло от большой грелки, подложенной в ноги под простыню, он моментально заснул. Спать в те времена отец умел в любом месте, в любом положении. У него был такой здоровый сон, что даже пистолетный выстрел возле уха не смог бы его разбудить. Однако Владимир проснулся глубокой ночью. Кромешная тьма. Одеяло лежало на нем, словно мешок с песком. Отец подумал: упал потолок. Силясь подняться, он услышал, как на пол со звоном посыпались осколки стекла. По комнате гулял ветер. От рам и ставень не осталось и следа. Тяжелый фугас, очевидно, упал неподалеку. Решив, что утро вечера мудренее, отец снова заснул.