Хороший парень - [20]
Он прислушался. В соседнем купе ломкий хмельной голос пел под гармонику. Это была песня о молодости, о первом робком вальсе на школьном балу, о старенькой учительнице с седою прядью на лбу, которая сидит, склонившись над тетрадками в то время, как летят путями звездными и плывут морями грозными любимые ее ученики.
Семь дней, не умолкая, хрипели репродукторы. Играл баян и тренькали балалайки. Обитатели вагона, набившись скопом в какое-нибудь купе, с утра и до ночи дружно горланили песню за песней. А в это время за окном мелькали каменные домики путевых обходчиков, мигали огни семафоров, стремительно, с шумом и свистом проносились встречные поезда.
Лишь изредка эшелон ненадолго задерживался на больших узловых станциях.
Тогда, прильнув к окнам, все смотрели на забитые вагонами и цистернами железнодорожные пути, на задымленные маневровые паровозы. Сотни новеньких автомашин и тракторов, поблескивавших краской и лаком, стояли на платформах товарных составов, которые чем-то напоминали Яшке те воинские эшелоны с зачехленной боевой техникой, что проходили когда-то мимо его родного городка на фронт. Только теперь машины были убраны сочной хвоей и не охранялись суровыми часовыми, а на платформах вместо надписи «Даешь Берлин!» были выведены мелом слова «Украина — Казахстану» и «На целину!».
Поезд замедлял ход и, лязгая буферами, останавливался. Соскочив на землю, Яшка нырял под вагоны, загромождавшие пути, и стремглав бежал в конец перрона, где, как он знал по опыту, обязательно отыщутся бабы в полушалках, торгующие костлявыми жареными цыплятами и другой снедью. Не торгуясь, покупал он у этих баб крутые яйца и моченые яблоки и, нагрузившись до подбородка, нередко уже на ходу вскакивал на подножку своего вагона.
И снова поезд набирал ход, и мимо него проносились семафоры, водокачки, телеграфные столбы. На фронтонах вокзалов мелькали незнакомые названия: Кокчетав, Ельтай, Акмолинск... Яшка читал и пробовал их «на зуб». Ель-тай, Кок-че-тав!.. Что ж, неплохо звучит. Он даже не заметил, как случилось, что поезд из весны снова вернулся в глубокую зиму.
Из вагона выгрузились на станции со странным названием Атбасар. Стрелки часов пришлось перевести.
— Приехали, — сказал Боярков, осматриваясь, по сторонам. — Ну и дыра... Интересно, где здесь танцуют?
— Погоди, еще попляшешь, — ответил Яшка. — Зашлют тебя в такое место, куда Макар телят не гонял.
Торжественные проводы, встречи и митинги на больших станциях — все это уже далеко позади. Праздник кончился, начинались будни.
И вот гнедые хрипящие кони, оставив справа придавленные снегом домики Атбасара, вынесли розвальни в степь. Большое тяжелое солнце висело над горизонтом.
Мела поземка.
— Слушай, Чижик! — сказал Яшка. — Как это называется? Ну, когда много всадников и карет...
— Кавалькада, — ответил Чижик.
— Во, правильно! — Яшка откинулся.
По ослепительному снегу неслось друг за другом шесть пар саней. Обернувшись, Яшка увидел, как крепкий меринок с обиженно отвисшей нижней губой трусит по колее, вихляя сытыми, лоснящимися боками. И Яшке почему-то вспомнилось: «Однозвучно гремит колокольчик...»
Но через минуту он уже наклонился к человеку, правившему лошадьми, и спросил:
— Сколько градусов?
— А кто его знает! — равнодушно ответил тот, сквозь зубы. — Градусов сорок будет, а то и больше.
— Да, температурка вполне подходящая! — попытался пошутить Яшка.
И замолчал. Вокруг была такая торжественная тишина, что он страшился звуков собственного голоса. Время от времени ему приходилось зубами стягивать варежки и растирать щеки. Онемевшее лицо не чувствовало боли. У Нади, которая сидела рядом, заиндевели ресницы и брови. Ее дыхание, казалось, застывало в воздухе.
— Как ты себя чувствуешь, Надюша? —спросил Яшка с тревогой.
— Хорошо... — Она улыбнулась сквозь слезы. — Это ветер...
Они ехали третий час, а дороге все еще не было конца. Все так же бесконечно синело небо над головой и ослепительно посверкивал снег. Было такое чувство, будто во всем мире нет сейчас ничего, кроме этой степи и летящих по снегу саней. Едва слышно поскрипывали полозья, вздрагивало кнутовище в руках человека, закутанного в тулуп (Яшка видел его оранжевую, в заплатах спину), а когда налетал ветер, его жестокая ласка была такой крепкой, словно по лицу прошлись драчовым напильником либо наждаком.
Наклонившись вперед, Яшка посмотрел на Чижика. Тот втянул голову в воротник демисезонного городского пальто и, притихнув, сжимал холодными коленками чужой сундучок. Видимо, он чувствовал себя немногим лучше, чем сгорбившийся Боярков, у которого заострилось лицо. Но Чижик ни разу не пожаловался, не захныкал, как Боярков, и Яшка проникся к нему уважением. Что ни говорите, а Чижик оказался молодчиной.
Уже завечерело, когда кони остановились возле длинного барака, занесенного снегом, за которым поодаль виднелось несколько домиков поменьше. Из труб вились лиловые дымки. Над одной из крыш гнулись под ветром две антенны.
Человек в оранжевом тулупе выбрался из саней и забросил вожжи на потный круп коренника. Затем подошла вторая пара саней, а за ними и третья, и четвертая...
