Хорошие солдаты - [56]

— Когда я начинала, это было неопасно. Все любили американцев. Все хотели иметь с ними дело, — сказала она однажды, объясняя, как стала тем, чем стала: одной из тех жителей Ирака, мужчин и женщин, что лили слезы и скрывали это от американцев. Она старалась прятать лицо. Не хотела, чтобы солдаты видели. — Я знаю английский. Я люблю Америку. Я была так рада, что они сюда пришли. Я хотела с ними работать — просто чтобы приобщиться к победе.

С тех пор, по ее собственным подсчетам, она сорок раз оказывалась рядом с местами взрывов — от бомб в автомобилях до СФЗ, — включая взрыв, убивший Ривза. Она получала ожоги, теряла сознание, неважно слышала теперь правым ухом и неважно видела левым глазом.

— Сначала жуткий стресс, потом приходишь в себя, — сказала она о том, как на нее действовал каждый взрыв. — Находишь способ с этим справиться. В моем случае это слезы, слезы и мысли о том, что должно же когда-нибудь стать лучше. Пока лучше не стало. Но я все равно настроена позитивно.

Сохранять такое настроение было, однако, нелегко. Ее семья была сейчас в Сирии, разделяя судьбу миллиона иракских беженцев в этой стране и существуя на те деньги, что она им посылала. Они были там, а она здесь — живя жизнью, которая давала ей 1200 долларов в месяц и мало что сверх этого. «Никого, — ответила она на вопрос, есть ли у нее близкие люди в Ираке, — только подразделение, с которым я работаю», поэтому ее жизнь была теперь по большей части воображаемой. «Я из Сирии», — говорила она иракцам, когда выезжала на задание с американскими военными. Или: «Я из Ливана». Обычно она была замужем, «с детьми», но иногда — только помолвлена. «Эти выдумки нужны для моей безопасности: если они узнают, что я из Ирака, они будут плохо ко мне относиться», — объяснила она. Но она не только среди иракцев не могла быть собой, но и среди американских солдат: этот урок она усвоила, когда работала в другом батальоне и после взрыва СВУ солдаты, которые раньше относились к ней по-дружески, перестали называть ее Рейчел и начали обращаться к ней: «Эй, ты, сука». За все время, призналась она, это ранило ее больнее всего, и вот почему после гибели Ривза она, стоя перед взводом в его крови, сказала: «Простите меня», а потом сказала: «Я не такая плохая, как мои соотечественники», а потом одна ушла к себе, в украшенную иракским и американским флагами комнату, где висели двенадцать фотографий ее уехавших родных и где имелась мягкая игрушка — зверек, который, если нажать на лапу, что она делала в тот день вновь и вновь, говорил: «Ты маленькое дикое существо, не так ли?»

Такова была ее иракская жизнь, которую солдаты не понимали, как и жизнь Иззи. Он, однако, имел представление об их жизни. Он провел в Соединенных Штатах три года — с 1989-го по 1992-й. Он знал Америку и, хотя не был там пятнадцать лет, знал, что нравится солдатам этой страны. «Секс, картофельный суп и Джонни Кэш»,[11] — гласила надпись, которую один из них сделал черным маркером на двери металлического шкафчика в комнате, где жил Иззи. А чуть пониже более мелкими буквами кто-то написал: «Никто из иракских мужчин, женщин и детей не стоит даже капли крови американского солдата».

Иззи помнил день, когда ему дали эту комнату. К нему мало кто заходил вообще, но в тот день к нему заглянул один солдат батальона 2-16 — заглянул и увидел шкафчик. «Нет, это неправильно», — извиняющимся тоном сказал солдат, взял мокрую тряпку и попытался стереть нижнюю фразу — по крайней мере размазал ее так, что она по большей части стала нечитаемой.

Так что знал Иззи, помимо прочего, и то, что американский солдат может проявить доброту.

Впрочем, когда как.

— Старик, — сказал один из них как-то раз утром, когда Иззи с заспанными глазами, с зубной щеткой в руке вышел из комнаты и двинулся к уборной.

— Пидор, — сказал другой, поднял камень и швырнул его в Иззи.

— Пошел в жопу, — сказал третий и тоже швырнул камень.

Иззи засмеялся, хотя один из камней, отскочив от земли, попал ему в ногу.

— Мудаки, — отозвался он с такой же долей шутки, с какой обращались к нему они.

Это было в пятницу в конце октября. В этот день, за двое суток до своего дня рождения, Козларич оставался на базе, и Иззи мог делать что ему вздумается. Выбор, однако, был невелик. Навестить семью он мог только через неделю, и ему нельзя было даже поговорить с женой и детьми, потому что на все время пребывания на ПОБ сотовый телефон у него отбирали. Ему запрещены были телефоны, фотоаппараты, компьютеры, MP3-плееры и вообще любая электроника, кроме китайского телевизора, который он купил на ПОБ за 30 долларов. Ему повезло — повезло на иракский манер, — что в день террористического акта, когда его дочь была ранена, а квартира выгорела, он находился дома, иначе он и знать бы ничего не знал. Когда он был на ПОБ, связаться с ним извне не было возможности. Никто, кроме жены, двоих братьев и нескольких друзей, не знал, где он работает, чем вообще зарабатывает на жизнь, да и они знали далеко не все. Жене, к примеру, не было известно про полдюжины атак на его колонны с применением СФЗ, про постоянные ракетные обстрелы ПОБ. Она знала только, что он работает переводчиком, что ради их безопасности об этом никому нельзя говорить и что домой он является раз в несколько недель, без предупреждения.