Хорошие и плохие мысли - [15]

* * *

Она сидит перед большим квадратным зеркалом, чужие руки тонкой кисточкой рисуют ее. Нарисовали длинные каштановые волосы и зеленые глаза, тонкие бледные руки и ноги, маленькие груди. Так странно, когда картину рисуют извне, когда вне плоскости появляются штрихи, тени и складываются в ее тело.

Ее одевают в длинную юбку с поперечно идущими черными полосами, в рубаху-сеть и шутливым пинком подводят к двери. Она идет по серебристому настилу-дорожке, покачивая бедрами, уставившись в никуда остекленевшими глазами. Она разворачивается, смахивает волосы с лица, китайцы в черных костюмах-кимоно в упор смотрят на нее, худую женщину иной расы. Ее груди, неплохо зримые сквозь сеть рубахи вызывают у сидящих мужчин легкий зуд. Она подходит к специальной установке, которая распиливает ее вдоль на две равные половинки. Половинки продолжают идти, каждая половина рта улыбается. А они смотрят на срез ее диафрагмы, силуэт легкого, содержимое половинки желудка, на ходу переваривающее, на кишки, уложенные в брюшной полости сальным удавом, на выделение соков ее тела. Они видят срез ее небольшой матки, готовой к месячным, и влагалища, покрытого капельками росы, и внутренние поверхности ее ног, и половинки бедер, покачивающихся при ходьбе. Она приближается к следующей установке, из которой выходят уже четыре части, продолжающие идти, покачивая бедрами и улыбаясь кусочками рта, а они все разглядывают срезы ее тела. Врач, присутствующий на показе признает ее правую почку дееспособной, после чего тем же вечером она ставит подпись на документе, и ночью почка вшивается разжиревшему китайцу с пучком, а назавтра она уже едет в поезде, поглядывая на растолстевшее портмоне, мечтая о доме и теплой ванне.

Вот на что можно разменять талант: долго учиться рисовать, а потом рисовать половые органы и голых баб в разрезах, писать о групповом сексе и сперме, текущей по пищеводу в желудок, о латексе и бандитах из города Бобруйск. Можно учиться петь и после петь матерные песни в таком-то дорогом кафе под аккомпанемент неуемных синтезаторов, а вечером смотреть на растолстевший бумажник, предвкушая ужин, новые флаконы духов, бутылочку коньяка, новый джип, костюм, сшитый тем-то.

Сейчас трудно быть реалистом, ведь окружающая реальность иррациональна, алогична, беспорядочна, абсурдна. Трудно выстраивать «чистые», холеные сюжеты, ибо все переплетено и перетекает друг в друга, как липкая грязь под ногами или переминаемая пальцами жвачка. А герои… Массовость, разные типы, направления, секты, течения. Все сожрало само себя. Мир, как процесс самопожирания, превращения сожранного в дерьмо и новое перерождение дерьма в плоть.

* * *

И все же, когда я иду по городу, то слышу музыку. Эта музыка легка, едва уловима. Она парит, она звучит независимо от окружающих домов, их возраста, архитектуры, не зависит она и от рас людей, проходящих мимо, от их одежды, от того, улыбаются они или матерятся, и распухши, угреваты или красны от выпитого их носы. Иногда мне легко, я готова поверить, что еще немного – и взлечу. Иногда я иду, ругая все вокруг, но музыка звучит. И тогда начинаю осматриваться вокруг и видеть. Прошлое, наложенное на сейчас, образует нить или галерею взаимообусловленных деталей, картин, вещей, сюжетов, примет. Я начинаю воспринимать «сейчас» как частицу некой уходящей в «после» плоскости и музыки. Я начинаю верить в Бога и в справедливость всего, что он делает. Я продолжаю играть свои роли и врастать в них. Так невидимые руки день ото дня все четче рисуют меня и окружающее. Но я все еще надеюсь избежать компромиссов.

* * *

Последнее время меня подкупает идея документального реализма, стирающая границы жизни и искусства. Главный герой у меня уже есть – художник Коля Ельников, с головой утонувший в мечтах стать великим художником. Он говорит, что совсем скоро станет великим деятелем поп-арта, а я в это время буду чистить туалеты. Молчу, потому что списываю его грубость на счет проблем, которых у него сейчас хоть отбавляй и потому, что не знаю, чем бы ответить на подобное хамство.

Ему не нравится, как я пишу. Предложил зайти в гости к настоящему писателю, познакомиться. Писатель Алексей Андреев жил в доме у Киевского вокзала, он оказался худым человеком лет тридцати, бритым наголо на тибетский манер, в очках с черной оправой. Они обсуждали какой-то сценарий, а я сидела на диване, слушала восточную музыку, вдыхала запах сандала, рассматривала прилепленный к голубеньким обоям рентгеновский снимок черепа в профиль и потрясающий вид из окна на движущиеся по проспекту огоньки фар.

Потом мы пили кофе, ели каштаны, и я читала его коротенькие рассказы о невидимых людях и безумных девицах. Поняла, что нельзя сочинять в пустоту, лучше найти достойную личность и для нее рассказывать. Как бы сидишь за столом, на одном конце ты говоришь, понятно и откровенно, на другом кто-то конкретный слушает. И рассказать так, чтобы на другой стороне стола это было принято, прочувствовано. А кого из моих знакомых можно было бы выбрать в слушатели? Друзей-журналистов? Или музыкантов, перебивающихся в неблагодарном андеграунде, которые изредка заходят ко мне в гости, в том числе, чтобы пообедать? О родственниках и говорить нечего, им все одно, что писатели, что психи. Писательство, говорят – это от сублимации сексуальной энергии. Это, говорят, уход от реальности в мир выдуманных образов вследствие неумения жить. А сами квитанции на свет по часу заполняют. Но кто же тогда?