Хорошенькие не умирают - [30]

Но после недели на травках становлюсь храброй и робко начинаю рисковать. Именно так я посмотрела Тарантино, «Прирождённых убийц» и «Семь психопатов». Ничто из этого даром не прошло. После «Цельнометаллической оболочки», например, я почти год проработала с военными — очень хотела получить ответ на вопрос «А как у нас?» (не только, впрочем, поэтому — в Тель-Авиве мне дали потрогать М-16). И уж совсем жёстко получилось с «Казино» Скорсезе.

Вечер тогда начался с того, что я захотела платье в крови. Увидела в ленте дизайнерские туфельки с кровавыми каплями и поняла, что мне такое надо. Забила в поисковик «dress blood» и получила несколько страниц синтетических маек в алых разводах.

Не совсем то, что надо, я грезила образом Маргариты («Ничего, что платье в крови, была бы улыбка на устах») — яркие лаконичные брызги, стекающие с груди на подол.

Через пару часов, смывая в раковине красные пятна с серого платья, приговаривала: «Дура ты дура, заказала бы миллион евро».

Потому что, насмотревшись картинок, решила припасть к гангстерской классике. Обманчиво неспешное повествование вовлекло меня медленно и неотвратимо. Сюжет «Казино» пересказывать глупо, с симпатиями тоже всё понятно — я была за Де Ниро. Жена его истеричка, а вот Ники Санторо мне нравился, психов мужского пола я люблю. Страшно переживала, когда он начал лажать — не знаю, почему он не замечал, что катится в пропасть, но я-то всё видела! Я из тех зрителей, которые на детских утренниках кричат зайчику: «Не ходи туда, там волк!» Ему тоже говорила: «Не делай так, Ники», — но он как не слышал. Хотя в целом оставался настоящим пацаном, пусть и бешеным беспредельщиком.

И тут дошло до эпизода с Шэрон Стоун.

Она начала его соблазнять, как всегда, без трусов — это мы за ней знаем, — а он, а он… Похоже, он забыл, что Де Ниро его друг. Сидит такой на диване, она прижимается, а он не то что не уходит, а прям ведётся. Я говорю: «Ники, Ники, что ты делаешь? Жена братка, разве так можно, кто ты после этого, ты же мафиози, а не чмо провинциальное, Ники!» А он не слушает.

Господи, целуются! В горле пересыхает, я в страшном волнении хватаю кружку с чаем — бывают в отелях такие, из дешёвого стекла, — допиваю залпом и бегу налить ещё. На полу подушки, наступаю, нога едет, я падаю со всего размаха на колени, пытаясь подстраховаться левой рукой — с кружкой, да. Через полминуты осознала себя посреди номера, оценила травмы, нанесённые искусством: коленки сбиты до мяса, сухожилие на большом пальце перерезано, платье залито кровью, Ники скурвился.

С тех пор прошло года полтора, палец совершенно зажил и сгибается, как раньше. Я приехала, куда хотела — мне тепло и больше не нужно никуда убегать, всё здесь. Пью вербену с лимонником, иногда даже смотрю кино, приблизительно три фильма в год. Но аккуратно — полы тут мраморные, а нравы в синематографе за последние двадцать лет пали так низко, что не ровён час можно и убиться по случайности, чисто от нервов.

* * *

В очередной раз умилилась здешней позитивности: кардиолог, прогнав меня через какие-то беличьи тесты на колесе, назначил дату следующего визита — без четверти четыре, тринадцатого июля следующего года. Насколько же это отличается от моего обычного состояния умственного вещества, которое не то что на год, а и на три месяца не подпишется, потому что мало ли что. Это же умереть, как я сейчас договариваюсь на московские каникулы: «Ну-у-у, если меня не уронят с самолета, я нормально пройду границы и небо не упадёт на землю…» — а всё потому, что человек смертен, и это полбеды — он иногда внезапно смертен, и это всосано с молоком и вкурено с журналом «Москва» шестьдесят шестого года.

«Похоже, вы в аэропорту Шереметьево», — говорит Фейсбук, перенимая мою обычную манеру: «Где я?! Похоже — не уверена, но мне кажется, — я в аэропорту, московские каникулы закончились». Передо мной на полу сидят пять израильских детей, и я пытаюсь отрефлексировать это всё — хочу ли я улетать? Там нет четырёх встреч ежедневно, зато я не могу квалифицированно обсудить с прохожей старушкой закат — вот как вчера, когда меня остановили посреди улицы, чтобы поговорить о том оттенке синего, который нам показывали на небесах.

За эти десять дней я обогатилась невероятным знанием, постигшим меня в начале Калининского: Москва большая.

Очень. Меня будто из коробочки выпустили, ходила, слегка припадая и сохраняясь перед каждым углом.

Ещё скажу, что город тихий, по крайней мере сильно никто не орёт, и глаз отдыхает во всех смыслах: одеты все, как порядочные фрики, а не стриптизёрами. Ну и нет чудовищного тель-авивского раздражителя в виде средиземноморских красавцев, которых понаехало из Франции, так что идёшь-идёшь и вдруг забыла, чем дышать.

Я жила в арбатских переулках, с шестнадцатого этажа видно ХХС и Кремль. Со мной был юный котик, я уже и забыла, как это — примерно как юный любовник, немного затрахивает, но такая радость. Местная консьержка добавила экземпляр в коллекцию сложных физиономий — «доброе нехорошее лицо». «Не по-хорошему доброе лицо», заметьте, уже было, это другое — напёрсточники, а также мелкая шпана, думающая, что она гангстер. А тут такое, знаете, «прошу пожаловать, дама, ходют тут всякие, управы на вас нет, доброго утречка».