Хореограф - [64]

– Ему была присуща невероятная сексапильность – высшей пробы. Она просто чувствовалась и заводила. Он ее никогда не демонстрировал специально. Никакой вульгарности в манере! Любая демонстрация сексапильности вульгарна. Если это не открытое приглашение к сексу, разумеется. Но тогда это история совсем про другое. В общем, он был… до чертиков сексапилен со своими темными, близко посаженными глазами и чуть выдающимся вперед подбородком, что придавало его лицу несколько ироничный вид. И у него был такой взгляд, как будто он все про меня понимал. Под этим его взглядом хотелось сделать для него все. Он был особенным. В нем был скрытый огонь. Такой… в котором хочется гореть.

– И что?

– И то! Это было незабываемо.

Парень сдвинул очки на макушку, и что-то произошло. Залевский еще не понял, что, но точно изменилось в атмосфере, как будто налетела магнитная буря.

– Сними очки.

Для Марина это прозвучало, как предложение обнажиться. Несколько мгновений он постигал смысл сказанного, после чего неловко стащил очки, цепляя дужками уши, и бросил на стол. И ему стало легче, словно они оба сложили оружие и подняли забрала.

– Расскажи, как это было.

– Что именно?

– Ну, это… «незабываемое».

Хореограф выдохнул и засмеялся, но вдруг стал серьезным, заглянул парню в глаза и предложил:

– Я могу показать.

Сколько длилось это изучение друг друга глаза в глаза, пока собеседник не ответил? У Залевского вдруг заложило уши, как будто он резко набрал скорость и высоту, и он испугался, что просто не услышит ответа.

– Мама говорила: «на себе не показывают». И у меня богатое воображение.

Он шутил… Но он же хотел услышать рассказ? Да при этом еще и видеть глаза. Залевский откинулся на спинку дивана. На самом деле, он и не рассчитывал на внезапную щедрость спутника, но очень хотел увидеть реакцию, хотя бы просто выражение лица. Ну, что ж, это была очередная провокация.

– Сколько тебе было тогда?

– Как тебе сейчас. Семнадцать. А ему сорок два.

– Он был добр к тебе?

– Добр? При чем тут?.. Мне от него ничего не нужно было, кроме него самого. Я был по-настоящему счастлив с ним. Хотя, спустя несколько лет, в переломный момент моей карьеры он помог мне реализоваться как хореографу в своем театре. Представь, огромная вышколенная труппа и начинающий хореограф с безумными идеями, который жаждет все крушить, но не очень хорошо представляет, что и как строить. Он мне помогал, поддерживал мои идеи. Если советовал что-то, то очень деликатно. И это был старт, трамплин, первая афиша с моим именем в качестве хореографа-постановщика, приличное промо с ярлыком «авангардный» на телевидении. И меня стали приглашать в другие театры на разовые проекты. Потом начались всякие шоу на топовых телеканалах…

Почему так пристально смотрит на него этот человек? Что ему за дело до амурных страданий и наслаждений Залевского, срок давности которых давно истек? Впрочем, сегодня выяснилось, что эффект тех впечатлений оказался бессрочным. Просто подвернулся случай сформулировать их – для себя, а вовсе не для собеседника. Найти им правильное место в копилке своей памяти. И заставить работать на себя. Служить службу. И его вдруг охватило беспокойство: а есть ли тот скрытый огонь в нем самом? Распознает ли его собеседник? Кого он видит перед собой? Сам он отчетливо чувствовал огонь в этом парне; даже не прикасаясь, ощущал его тело. И его излишне понимающий (та самая чертовщина) взгляд часто заставал Марина врасплох.

Зато снаружи палило немилосердно. Не спасала даже тень навеса. Залевскому казалось, что он вот-вот оплавится, как свеча, и после захода солнца застынет восковыми натеками и кляксами – на этом диване, на песке, на тропинке, ведущей к их дому. Его фитиль догорит, и он никогда никуда не вернется.

Вконец изъеденный сомнениями на свой счет, он начинал опасаться, что все так и уйдет в разговоры. Просочиться мелкими незначительными словами сквозь пляжный песок, не оставив следов. Но голос, мысли, невольные жесты были хоть и не равноценным, но таким же волнующим трофеем его охоты и профитом от его вложений.

– Скажи, у тебя бывают физические желания? – спросил Залевский.

– Физические? Конечно. Ты сомневался? У меня есть одно жгучее желание, – ответил парень.

– Озвучишь? – приподнял бровь Марин.

– Ты никому не расскажешь?

– Никому. Но землю жрать не проси. Просто поверь.

– Хорошо. Я скажу, – он медлил с ответом, и Залевский боялся его спугнуть. – Мне хочется стать струной. Буквально, физически. Звучать от прикосновения. Ты меня понимаешь?

Залевский потянулся за очками, пристроил их на нос и отвернулся от собеседника. Смотрел на море и глубоко дышал. Что это? Как можно хотеть стать струной, чтобы звучать от каждого прикосновения? Как можно такое чувствовать?

– А секс в твоей жизни есть? – не выдержал он.

– Конечно. Люблю, умею, практикую, – засмеялся мальчишка. И добавил: – с тем, в ком вижу сексуального партнера.

Залевский решал: стоит ли считать его ответ оплеухой или следует наглядно физически обозначить себя сексуальным партнером? Кого этот человек видит в нем? За кого принимает, черт возьми! Ему захотелось вытащить парня из-за стола и… вдавить в себя. Но руки не отвечали. Он вообще не чувствовал их. Прошлой ночью ему приснилось, что его руки были туго связаны за спиной. И он боялся отека, гангрены, ампутации. Кололи, словно иглами. И оказалось, что на связанных руках ему делали татуировку, только он не мог себя заставить посмотреть на нее и на мастера. Что там?