Хореограф - [57]

Ах, если б можно было одним только пылким желанием выстраивать реальность! Но это хорошо, что он теперь может так подробно переживать каждый нюанс их отношений, смакуя оттенки, растягивая удовольствие. Он никуда не спешит. Он поведет его шаг за шагом к намеченной цели, даже играя в поддавки, если нужно. Пробуждая в нем чувства отнюдь не сыновние, он приоткроет парню дверь в другой мир – в закрытый мужской клуб. Марин будет его завоевывать. Этот человек, изысканно парадоксальный, грубый и тонкий, несомненно, стоил затяжных позиционных боев, которые станут их общим новым опытом – возможно, самым ярким в их жизни. А потом будет сладкая, долгожданная, выстраданная победа. Он получит этот приз. Лишь бы ему хватило терпения.

Утром хореограф привез парня в Панаджи. Вовсе не для обзора колониальных древностей вроде дворца Инквизиции, а в скромную закусочную на рабочей окраине: угостить фирменным блюдом – масала доса. Это место когда-то показал ему приятель, и теперь тамошние блины из рисовой муки с большим количеством разнообразных специй входили в обязательную программу его индийских вояжей. Национальные кухни вошли в круг его интересов, как только он ушел со сцены, и отпала необходимость жестко следить за весом. Он много путешествовал и с почтением относился к поварам-кудесникам: никогда не пытался поданное блюдо даже досолить или еще как-либо приспособить под привычное. Он излагал сотрапезнику свои соображения на этот счет, но того, похоже, волновало совсем другое.

– Скажи, ты подстраиваешься под публику?

– Мне это даже в голову не приходило, – пожал плечами хореограф. – Я воплощаю свои мысли, идеи, желания. Но у меня другая ситуация: у меня уже есть имя. Публика может меня принимать или не принимать. Но я – в авангарде. Меня ругать – дурной тон, – усмехнулся он. – Хотя, случается, что и язвят на мой счет.

– Вот объясни мне: какого черта? Не нравится – никто же не заставляет смотреть и слушать! Найдите себе своего исполнителя и наслаждайтесь! Так нет же, надо обязательно высказаться, походя пнуть… – заводился парень.

У него все только начиналось: непростые взаимоотношения с аудиторией, взаимное проникновение и взаимное непонимание. И это волновало артиста, как ничто другое. И он раз за разом возвращался к болезненной теме. Каким же он был трогательным в этих своих трепыханиях! Возраст сильных переживаний, надуманных трагедий и больших ожиданий.

– У тебя не слишком много претензий к публике? – спросил Залевский. – Ты хочешь их переделать? Людям свойственно выражать свое мнение. Особенно негативное. Они судят. Возможно, это поднимает их самооценку. Ведь ты выставляешь свое творчество напоказ. А значит, публика неизбежно будет его оценивать. Им ведь это ничего не стоит. А ты либо миришься с этим, либо психуешь, либо начинаешь подстраиваться, изменяя себе, потакая сиюминутным вкусам и потребностям чужих тебе по духу людей. И последнее – это путь в никуда. Точнее – вниз. Ты сдаешь себя, отдаешь на потребу. Жаль, конечно, что писать гадости им позволительно анонимно и бесплатно. Вот если бы это стоило им денег…

– Мне иногда кажется, что, если бы у них была кнопка «причинить физическую боль», они бы ее использовали. А если бы у них был пистолет – стреляли бы.

И прямой взгляд, ищущий. В глазах вопрос: ты – мой? Ты – за меня?

– То, как люди с тобой обращаются – это их карма, а то, как ты реагируешь – твоя.

– Это что-то меняет?

– Отношение к проблеме, я полагаю. Разве нет?

Хореограф прекрасно знал, как ранимы бывают артисты, как беспомощны перед травлей, перед обывательской молвой. Они не понимают, чего от них хотят все эти люди. Публику в зале трогает сам акт творчества – сакральный акт отдачи себя артистом толпе.

– А в чем суть их претензий к тебе?

– Всё делаю не так. Например, не так одеваюсь. Небрежно. Наверное, придется нагладить на джинсах стрелки и завести себе туфли из кожи кенгуру или миссисипского аллигатора. Да упокоятся они с миром. Ну, еще пою не так – не стараюсь. Да и живу не так. Хотят научить. И еще: слишком много секса в манере исполнения. А куда я это дену?

Хореограф представил: когда люди впервые натыкаются на этот заряженный сексом кольт, им хочется застрелиться. И тогда они бросаются протестовать. Им кажется, что их поманила его экспрессия, открытость, его голос, а вовсе не яркая сексуальная одаренность. Отчего люди не умеют радоваться за других? Оттого, что радость, в отличие от влечения, бескорыстна? Оттого, что не могут быть сыты одной только энергией? Оттого, что они не ощущают равенства, которое сулило бы надежду однажды обладать?

Ну, вот Марин, кажется, и признался себе: этот парень – воплощение секса, и сам об этом своем качестве прекрасно осведомлен. Но с годами все чаще и острее Залевский желал не только физической близости, но и духовной, мечтал насладиться слиянием двух могучих энергий. Вокруг него всегда вертелись юноши: влюбленные, завистливые, озабоченные сексуальным голодом и материальными затруднениями. Он находил их поползновения естественными и понятными – в порядке вещей. Но выделив кого-то из этого роя, быстро убеждался в их пустоте и никчемности. А этот человек был до краев наполнен светом, талантом, сексуальной энергией и страстно желал делиться своим богатством со всем миром. Иначе все это могло превратиться для него в невыносимый груз, мучительное осознание невостребованности. Его открытость и наполненность удивляли людей, привлекали к нему ожиданием небывалого духовного экстаза от соприкосновения с его энергией. Он, как шампанское, играл, искрил и ударял в головы. Люди подсаживались и уже не могли соскочить. А потом, утратив чувство границ, на правах паразита, червяка в яблоке, начинали лезть в его жизнь в попытках править ее под свои вкусы и взгляды.