Хореограф - [56]

– Ты не хочешь мне сказать? Ты морозишься? – Мальчишка стоял поодаль, прислонившись к дверному косяку, и, чуть склонив голову, смотрел Залевскому в глаза.

– Я не знаю, как ты это воспримешь.

– Вот заодно и выяснишь.

Пожалуй, хореограф был к этому еще не готов – к окончательному выяснению. Он доверился естественному ходу событий и не хотел их форсировать. Но речь Уайльда удивительным образом оставляла место для трактовок и разночтений. И он рискнул.

– На суде Уайльд сказал: «Любовь, что таит своё имя» – это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это все та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены как великие произведения, подобные сонетам Шекспира и Микеланджело, так и мои два письма, которые были вам прочитаны. В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить свое имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за нее человека к позорному столбу».

Хореограф отложил книгу. Это был манифест, под которым он мог подписаться. Он и под более откровенным манифестом не побоялся бы подписаться. Наверное. А впрочем, зачем врать себе? Это было его личным восприятием действительности. Он таил это глубоко внутри, не швыряясь манифестами, не отдавая себя на съедение толпе. Но реакции мальчишки он ждал с волнением.

– Там ведь, кажется, все закончилось печально? Я фильм смотрел со Стивеном Фраем. Герой сделал жизненный выбор между своими сыновьями и любовником в пользу любовника. И его посадили в тюрьму.

– Мы не всегда вольны в своем выборе, – попытался оправдать Уайльда Залевский.

– Разве не всегда? По-моему – никогда. Каков человек, таков и его поступок. При всем многообразии вариантов. Нет?

Хореограф ощущал некую дельту между тем, что произносил собеседник, и тем, что видел он в его глазах, да и во всем облике. И вдруг Залевский понял, что мальчишка пьян. Едва на ногах держится. А он ему Уайльда читает!

– Эй, что ж ты так напился?

– Захотелось.

– Не смей тут пить в одиночку! – разозлился Марин. – Пока ты со мной, я за тебя отвечаю! Влипнешь еще в историю… Тут особо не церемонятся!

– Не волнуйся, я помню: запой не должен быть дешевым. Я виски пил, если тебя это утешит…

Залевский был взбешен всем сразу: и тем, что парень сделал с ним на пляже, и тем, что он сам повелся на его просьбу и читал, как дурак, ему, пьяному, программную речь, – едва удержался, чтоб не задать ему хорошую трепку.

– Спать иди!

В два приема отделив себя от дверного косяка, парень закрылся в ванной. Залевский раскачивался в кресле, слушал, как он возится, роняя предметы, плещется под душем.

Появился мокрый, взъерошенный, приблизился нетвердой походкой, рухнул поперек кресла на колени Марина и доверчиво прильнул к его груди. И Залевский сомкнул руки вокруг его тела. И не знал, куда от себя деться. Он укачивал мальчишку, пока тот не уснул. Сам себе удивлялся, поверить не мог, что делает это. Отнес свое нетрезвое сокровище на диван и заботливо укрыл. Думал о том, что парню пришлось напиться для храбрости, чтобы воплотить задуманное: уснуть на «отцовских» коленях и быть при этом правильно понятым. Или Марин все-таки чего-то не понял. Во всяком случае, он позволил парню «утолить голод безотцовщины». А дальше все может сложиться совсем иначе. Любые отношения предполагают развитие.

16

В него стреляли. Он не видел, чьи руки держат оружие, огрызающееся короткими очередями, – ему в глаза било солнце из-за спины стрелявшего. Как будто солнце и стреляло. И он должен был увернуться, перекатиться, спрятаться в укрытие. Но он стоял. Он ждал эту пулю. Лучше бы в руку, в мягкие ткани, чтобы не повредить кость. Просто почувствовать, как это. А вдруг не в руку? Вдруг вопьется острой болью в живот? Но боль была тупой, ноющей. В самом низу живота. Живот – жизнь. Так назвали древние. Они знали. Это позже навыдумывали всякое. Его живот, его жизнь – требовали.

Этот венец контражура был знаком Марину. Это был он. Он – пуля. Выпущенная пуля не может вернуться в дуло. Ее судьба – лететь. Ранит ли? Убьет?

Вышел на веранду, прихватив сигареты, смотрел в ночное небо, позабыв прикурить. Вот она – явь, течение жизни под звездами. С нами или без нас. Круг за кругом, год за годом. И каждый в свой срок срывается в бездну, и пропадает втуне. А у кого-то сдают нервы, и этот кто-то может соскочить сам, не дожидаясь своей остановки. Но не он. Ему нравится это вращение – яркая бессмысленная карусель. Только теперь ему хочется придать этому вращению смысл. Не философский, нет. Какой-то человеческий, быть может. Например, просыпаться каждое утро с томительным ожиданием самой желанной в жизни встречи, с предчувствием того, где и как она может произойти. Все уже созрело где-то там, в тонких мирах, и выбирает, где и когда ему случиться. Остается только сойтись в предначертанной точке пересечения времени и пространства и задохнуться от волнения. Баловать и удивлять! А после – отпустить себя до беспамятства и присвоить в нетерпении и захлестнувшем дурмане страсти. И уснуть, прижимая к груди.