Хореограф - [54]

– Знаешь, быть «психически прекрасным» слишком мало для того, чтобы тебя покупали, – усмехнулся он. – Да дело даже не в красоте. Я же знаю: я – другой. Почему моя внешность не соответствует моему внутреннему ощущению себя?

Ах, эти вечные поиски внутренних соответствий, эти риторические вопросы и бесконечные претензии к Создателю!

– А это, друг мой, испытание, – пошутил Марин. – Гармония – вещь труднодостижимая. Да и ненужная, на мой взгляд. Исключает движение, стремления… Гармония – это конец. Ловушка. Ты перестаешь ощущать желание.

– Откуда ты знаешь?

– Я предполагаю. И возможно, когда-нибудь я буду думать об этом иначе.

Залевский теперь находил внешнюю красоту человека штукой одноразовой, хотя совсем недавно искал в людях именно ее. И найдя, испытывал эстетский восторг. И вот оказалось, что гораздо сильнее его привлекает обаяние личности, теплота. Цепляет до такой степени, что он уже выстраивает некий теоретический фундамент для устойчивости своей новой доктрины.

– Я должен стать красивым, потому что красивым не отказывают. Красивым не отказывают!

О чем это он? Настоящий артист, считал хореограф, не должен бояться выглядеть на сцене некрасивым, когда того требует роль. И зеркала в репетиционном зале отражали его лицо, искаженное гримасами муки, ужаса или отчаяния. Впрочем, была тут одна закавыка. Свою собственную мимику Залевский не любил. Бывают лица, которые и в гримасах остаются удивительно притягательными и волнующими. Но это было не про него. Это был абсолютно и обидно не его случай. Его сценическая чрезмерная мимика была пугающей, уродовала лицо и вызывала отвращение. Даже если он выражал страдание, то у зрителей, вероятно, возникало непреодолимое желание покончить с ним поскорее, чтобы не видеть. Но кто сказал, что страдания в жизни кого-то украшают? Если бы в страданиях была красота, люди то и дело причиняли бы их друг другу по причине (почти извинительной) влечения к прекрасному. Но скверным было не это. Он подозревал, что и во время секса с его лицом происходило то же самое.

– Когда я ехал в Москву, был уверен, что я уникален, – сказал мальчишка. – Я и сейчас так думаю. Но мне удастся собирать большие залы, только если я смогу влюбить людей в себя! И тогда они ко мне придут. Только для этого я должен стать красивым. Я хочу быть собой. Но они любят красивых. Я хочу делать то, что приносит мне счастье. Я слишком многого хочу?

Наверное, он хотел слишком многого. Залевский не знал, как можно влюбить в себя людей. Да и задачи такой никогда не ставил. Просто делал то, что ему нравилось. А этот, оказывается, – с запросами… Вот ему, Марину, никогда и в голову не приходило манипулировать аудиторией! Он играет предельно честно! А если даже и манипулирует, то не с целью влюбить в себя.

– Они разве не музыку слушать ходят? – холодно спросил он.

– А ты просто слушал музыку тогда в клубе?

А вот этого говорить не стоило! Да, не следовало так откровенно, в лоб, уличать Залевского в слабости. Он ведь был совершенно искренен тогда. Совершенно обезоружен. Нельзя пользоваться слабостью близкого человека.

– Ну не дуйся, – улыбнулся мальчишка, – ты сейчас сам нарвался. Ты сделал вид, что не понимаешь, о чем я. Не надо прикидываться. Прости.

И Марин охотно поверил бы в его раскаяние, если бы не все та же знакомая чертовщина в серых глазах собеседника, которая мешала ему воспринимать все происходящее один к одному – с самого начала, с первого знакомства.

– Как ты думаешь, в следующей жизни у меня будет другое тело? Я же не рожусь собачкой? В Корее.

Марин усмехнулся.

– Про тело не знаю, но пространство и время могут быть другими.

– Другое пространство у нас есть уже сейчас – интернет, – напомнил парень. – Мы вообще первые, кто живет и умирает в двух пространствах. Мы в двух ролях – в жизни и в сети. И выглядим в них по-разному. В интернете проще выглядеть как тебе хочется.

Мальчишка нашел камеру и листал свои фотографии.

– Что? Что-то не так? – спросил Марин, заметив, что парень раздосадован.

– Как ты умудряешься?..

– О чем ты? – Хореографу был бесконечно дорог каждый снимок.

– Да все – мимо! Я – другой! Я знаю это. Я знаю, какой я! Не снимай меня, когда я не готов.

– Ладно-ладно, – поднял руки Залевский. – А ты можешь подготовиться? Что это будет?

– Это будет кое-что! Пойдем искать локацию. Быстрее, пока не стемнело!

Залевский нашаривал ногами сброшенные сланцы и ворчал:

– Да пожалуйста! Только твои романтические позы я уже видел и снимал.

– Забудь! Мы сейчас жахнем матрицу.

К такому хореограф оказался не готов. Физически не готов. Он снимал на каком-то последнем пределе, за которым неминуемо должен был последовать взрыв. Термоядерный. Что это? Это вызов ему, Марину? Вот он стоит вполоборота. Одна его рука лежит на сердце, другая сжимает пах. Смотрит в объектив так, как может смотреть только он. Мокрые пряди волос облепили лицо. Почему Марину не кажется это смешным, глупым, вульгарным? Как ему удается удержаться на тонкой грани? Черт, что он делает с Марином?! Это не выглядит даже милым и забавным. Это жестоко и нечестно. Почему так возбуждающе действует на хореографа-эстета это отнюдь не идеальное тело? Быть может, дело не в одном только теле, или вовсе не в нем? Возможно, он пытается объяснить хореографу, доказать, что сексуальность – это вовсе не «приглядность тела», а нечто совсем другое? Но никто же не спорит!