Хореограф - [34]

Хореограф испытывал нетерпение и в то же время беспокойство. Он нервничал оттого, что ему предстояло остаться один на один с волновавшим его человеком. Что-то было в этом парне не прочитанное или неправильно понятое. В нем таилась какая-то ошибка. Или она существовала в самом условии задачи. Чем-то надо жить. Никогда еще его жизнь не была так ощутимо и мучительно пуста, как в тот момент. Залевский не надеялся. А теперь ему предстояло как-то это пережить. Включить какие-то внутренние тормоза, чтоб не разбиться об эту стену из огнеупорного кирпича – о доверчивое простодушие человека, который вольно или невольно искушал его. Из чего состоит теперь его картина мира? Из карамельного запаха вишневой жвачки, очерка чувственных губ, счастливых глаз, обращенных к нему. В нем по-прежнему звучит его голос, смех. Нет, жизнь его не пуста. Она уже не пуста. Она полна желаний, химер и миражей.

Он качался в старом кресле с резным изголовьем, пил прихваченный в duty free виски и смотрел на хрупкую фигурку на берегу. Мальчишка, кажется, собирался искупаться, но почему-то медлил. Возможно, тоже был впечатлен красотой заката. Залевский вспомнил, как тащил его на себе к берегу, и это была просто игра – двое мужчин баловались. Или парень был действительно напуган? Эпизод утреннего совместного купания и больше ничего. Но тело его помнило. И от нахлынувшего воспоминания, от молниеносно вспыхнувшего ощущения его рук на плечах и последующего «бонуса» Марина бросило в жар. И в этот момент парень обернулся, словно услышал зов, подхватил полотенце и зашагал к дому. Он шел размеренным шагом, спокойно и уверенно, как идут знакомым маршрутом, не озираясь по сторонам, не обращая внимания на окружавший его пестрый балаган, как будто выключил его для себя или выключился из него сам. Марин тоже умел так – выключаться из любого балагана, когда звучал внутренний призыв. Парень шел, как идут в одиночку, не отвлекаясь на сопровождающего, как идут именно домой. Думал ли он в тот момент, что его ждут?

Как странно… Хореограф держал в своих руках множество прекрасных тел. Каждая репетиция проходила в тесном контакте, в крутом замесе: он гнул тела артистов против физиологически возможного, закручивал и выворачивал, ощущая их своей собственной периферией – продолжением себя. А этот – вон какой, отдельный, не принадлежащий Залевскому. И те прикосновения – как сигнал, как маленький шажок навстречу. Ближе, еще ближе. Но… это раньше Марин был нетерпелив, несдержан, а теперь он про это уже кое-что знает. И не спешит. Пусть это будет медленный танец. Мужской. Пожалуй, он сделает попытку. Быть может, он даже спросит: ты позволишь мне любить тебя? И насладится его смущением и трепетом, растерянностью и замешательством. Он опустит глаза и вспыхнет застенчивым румянцем. Как-то так. Да. И еще раз: ты позволишь мне любить тебя? И смущение, и трепет, и румянец…

Сумерки не принесли прохлады. Воздух сгустился, обволакивал киселем, насыщенным ароматами сандалового дерева, моря и специй, миазмами скотного двора, вплывал вонью свежих экскрементов из зарослей папоротника, сладковато-тошнотворным запахом тления всего, почившего за этот день и разлагающегося в ожидании перерождения. Вот бы с каждым случалось то, во что он верит! Залевский затащил кресло в дом и включил кондиционер.

Юноша вошел, швырнул на спинку стула полотенце и рухнул навзничь на просторную тахту. Наверное, был под завязку сыт впечатлениями первого дня. Надо бы мальчишку покормить, подумал Залевский.

– Ты голоден?

Мальчишка молчал, глядя в потолок, и хореографу показалось, что в подступавших сумерках парень слышит музыку. На его белых, не успевших загореть, лодыжках Марин заметил песок, в раскрытой ладони – ракушку. Повинуясь внутреннему безотчетному порыву, приблизился к тахте и опустился на колени. Легкими движениями отряхивал он песок с босых ног мальчишки и чувствовал себя в этот момент библейским персонажем. «Возвращение блудного сына». Хореограф словно со стороны наблюдал за движением своих рук, видел себя стоящим на коленях перед распростертым юношей. Это могло быть выразительно, сценично. И вдруг заметил, что тело юноши до смешного точно вписалось в границы фаллоса, изображенного на покрывале. И в этом протоиероглифе было столько невыразимого совершенства и столько непристойности, сколько могло возникнуть только в самых смелых фантазиях хореографа. Что это, если не знак? И так ясно, так очевидно открылось ему: это то, чего он хочет больше всего. Он даже готов еженощно замаливать свои старые грехи, лишь бы дозволен, лишь бы дарован был ему этот.

Неожиданно мальчишка сел и посмотрел Залевскому в глаза. А в следующее мгновение обхватил его за шею и потянул на себя.

– Черт! Что ты делаешь… – задохнулся Марин и, утратив равновесие, повалился на него.

– Ты же этого хочешь… – не то сказал, не то спросил мальчишка.

– А ты… ты хочешь? – выдохнул хореограф и услышал в ответ:

– Я тебя люблю…

Или ему послышалось? И прозвучали какие-то другие – бесстыдные – слова?

Что ему со всем этим делать?! Обрушить на это юное тело лавину ласк, которыми он грезил? Никто лучше него не может ласкать так умело и сильно, доводя партнера до полуобморока. Уж он-то знал толк в настоящем, изысканном, разнообразном сексе! Но дело же не только в телесном. Он вдруг понял, что дорожит этим человеком – таким новым, незнакомым и чувственным. Сколько же накопилось в нем невысказанного, горячечного! Ему так долго удавалось маскировать свои истинные желания, держать в тугой узде свои вздыбленные чувства! Он был уверен, что удавалось. Но юноша не только все понял. Он помог Марину. Сам Залевский, возможно, так никогда и не решился бы. Или со временем перегорел.