Хореограф - [33]

– Чувствую себя под юбкой, но обманутым в ожиданиях, – смеялся мальчишка, глядя вверх на притаившиеся в шелках лопасти вентилятора.

Вдвоем стелили на тахту новое белье – молча, излишне деловито, не глядя друг на друга, в одиночку противостоя гипнозу белых простыней. Торопливо скрывали их под новым покрывалом.

8

Нет занятия блаженней, чем сидеть на веранде лицом к закату, провожая солнце за кромку моря. Зимняя, обделенная солнцем Москва утомляла Залевского вечной сыростью, туманной монохромностью пейзажей и к марту вгоняла его в глухую тоску. До спазмов сосудов, до головной боли и тошноты ненавидел он это мартовское – «грачи прилетели». Черные птицы вернулись из райских мест и кричат: зачем мы здесь?! Как нас опять сюда занесло?! И от ужаса совершенной ошибки загаживают подтаявший снег под деревьями. Но до этого кошмара есть еще пара месяцев белой за городом зимы. А потом земля захлебнется половодьем околоплодных вод и в муках исторгнет из себя новую жизнь – листья, травы, злаки и цветы. Чтобы уже через несколько месяцев схоронить все это в белом саване и скорбеть до следующих родов. Какое насилие – эти ежегодные роды и похороны…

Ритмично били в барабаны на берегу – традиционная в здешних местах увертюра к закату. Такой насыщенный выдался год – с ума сойти от этого ритма! Еще недавно он был на подъеме. Из него перло и выплескивалось! С утра уходил в работу, как в запой. Не ждал, когда к нему с дарами пожалует муза. Музы, считал он, – выдумки ленивых бездарей. Приходил в репетиционный зал, видел свою труппу, молодые вдохновенные лица, молодые прекрасные тела, готовые подчиняться его воле, и это заводило его. Он нашел свой стиль, свою лексику, свой способ выражения чувств. И воплощал все это посредством тел и душ своих артистов. Он дарил им новые ощущения, но требовал сотворчества, желал, чтобы они удивляли его, чтобы можно было перетекать друг в друга эмоциями. Он взламывал их. Заставлял открываться. И каждый из них отчаянно жаждал его внимания, прикосновений его властных рук. Заполночь отключался, сраженный «усталости последним поцелуем», и видел сны – всегда выпуклые, цветные, волнующие иносказанием и незавершенностью сюжета. Просыпался с ощущением явленных ему откровений.

Страсти человеческие – главный корм искусства! Ах, эти податливые тела! Эти фейерверки эмоций! В нем бурлило плотское, не отягощенное чувствами. Но не в этот раз. Этот человек – нов и прекрасен. Его гладкость-уязвимость, проницаемость, без каркаса натруженных мышц… Солнечное затмение, его личное.

Хореограф вспомнил, как тогда в клубе напряженно вглядывался в лицо невероятного артиста, в естественную мимику, идущую не от осознания себя на сцене, а из глубокого погружения в собственные переживания, в свой яркий и возбуждающий эмоциональный опыт. Парень словно забыл, что стоит перед публикой. Эдакий неконтролируемый душевный стриптиз. Как это верно подмечено Симоной де Бовуар: нагота начинается с лица. Быть может, ему все-таки удастся подпитаться этим юношей, бросить его в топку своих страстей и своего творчества? А если вдруг все-таки случится страшное – Господь отнимет у него свои дары, он сможет нежиться в новых красках эмоций этого человека. Да, следовало признать, что он стал повторяться. И когда Залевский понял это, он испугался – ощущения пустой формы, гиблой полости. Неужели он иссяк?

Работа – его главный поршень. Он благодарен судьбе за то, что так востребован и почитаем, что столько ему привалило счастья – даже завидовать некому. Путешествия – отдых или гастроли – калейдоскоп впечатлений. Секс? Утоление жажды. Всплеск эмоций. Зарядка аккумулятора. Пусть где-то рядом. Не вплотную, не каждодневно. Чтобы не пресытиться. Чтобы не утратить новизну и трепетность прикосновений. Чтобы иметь личное пространство. Он легко получал желаемое и так же легко отпускал, стоило только желанию остыть. И вновь чувствовал жизнь, ее ликование и острый вкус. Никто не обижался. Впрочем, он не проверял. Просто терпеть не мог, когда за него цепляются, особенно буквально – держат за руку в самолете или прижимаются в другом людном месте. Он ощущал себя фигурой круглой, гармоничной, равно выпучившейся во все стороны, не оставляющей никому шанса комфортно встроиться в его жизнь. Он был доволен своей жизнью, которая благоухала и осыпала его дарами. Возможно ли отыскать в мире человека счастливее Марина Залевского? Иногда его посещала тревожная мысль: а не идиот ли он? Только идиот может быть так полно и окончательно счастлив. Быть может, все вокруг сговорились и играют в «великого хореографа» миру на потеху? Нет, конечно же, он не идиот. Он везунчик! Баловень Фортуны! Должно же хоть кому-то в этом мире везти? Просто ради статистики в теории вероятностей.

Временами эта бочка меда становилась столь приторной, что возникало непреодолимое желание добавить в нее перца и быть объятым внутренним жаром. Чтобы полыхало и корчило в невыразимой муке! Но не долго, а ровно столько, сколько потребно, чтобы завести его двигатель внутреннего сгорания. Буквально, искру.

Входить как нож в масло ему с некоторых пор наскучило. Он желал ощущать трение – до искр. Отсутствие сопротивления, противодействия среды действовало разлагающе, постепенно притупляло страсть, коварно, исподволь ослабляло защиту. И он опасался, что в таком состоянии однажды может пропустить роковой удар: например, потеряет финансирование и вместе с ним утратит свой театр. Или его в конце концов затопит скука. Другое дело – мальчишка: молодой, на азарте, на нервах работает. Ему нечего терять. А Залевскому все трудней заводить себя, добывать из себя огонь. Мысли, идеи есть, а желанный огонь едва тлел. Но над ним витал ореол неуязвимости. Его нельзя было убрать со столичной сцены, из эфиров центральных телеканалов. Потому что он еще не превратился в прижизненный памятник, не покрылся патиной. От него ждали – удивительного совместного полета в неведомое туманное, всегда граничащее с грешным, плотским – всего того, что они не смогли себе позволить в жизни. Творческого человека не забывают, пока от него чего-то ждут. И пока он в состоянии удивить.