Хореограф - [102]

Новичок устраивал его почти во всем. Кроме одного обстоятельства. В нем оказалось мало загадки. Он был не таким затейливым и вычурным, как его мальчишка. Не таким теплым и не таким сумасшедшим, как тот. И если бы хореограф не юлил сам с собой, он бы сказал, что в нем мало порока. А он стремился изобразить героя именно порочным. Танцовщик же оказался простым и понятным, насколько вообще простым и понятным может быть артист. И хореограф настраивал, накручивал его, как мог. Каждая беседа, каждая репетиция с главным героем становилась со стороны Залевского донацией. Он питал артиста своей энергией, заводил своими эмоциями. А тот, кого он стремился забыть, был мощным допингом для него самого. Даже в воспоминаниях.

Любая генеральная репетиция или предпремьерный показ – это «сдача крови». Промежуточный «худсовет» был представлен в лице финансового директора Алтухера и администратора Риты – Марин держал их за рядовых зрителей. В художественном отношении хореограф доверял только себе. Под мощным психологическим давлением, под жестким натиском мэтра труппа дрогнула, перестала сопротивляться и вложила в исполнение весь обуявший ее ужас.

После прогона хореограф сидел перед зеркалом в гримерке. Медленно, слой за слоем, снимал с лица сценический грим и никак не мог отыскать себя истинного. Докопаться и вернуть себе прежний облик. Ему чудилось, что он утратил лицо навсегда. Черные потекшие контуры плачущих глазниц, искривленные, размазанные в сардонической улыбке кроваво-красные губы. Или это и есть он? Именно так он чувствовал себя в этот момент. И еще тогда, когда затеял все это. Он вытер улыбку ладонями, и руки его будто обагрились кровью. Да, теперь это точно он. И то, что случилось с ним сегодня на сцене, было таким настоящим, таким неконтролируемым, что невозможно повторить, как смерть: ни на бис, ни еще одну гастроль.

Впервые в жизни хореограф ненавидел созданные им персонажи. И, как ни странно, находил в этом утешение. Раньше он нежно любил каждый образ, шлифовал бархоткой, покрывал позолотой, оправлял в дорогие одежды – делал все это затем, чтобы и публика полюбила их и воздала за талант и красоту. А теперь сила возникшей в нем ненависти могла бы поспорить с силой давешней любви.

Дверь гримерки распахнулась и явила в проеме пылавшего очами Алтухера. За его спиной маячила администраторша, обмахивалась рекламным буклетом, вздыхала приоткрытым ртом и полновесной грудью.

– Что это сейчас было? – призвал к ответу финдиректор.

– Ты не поймешь. А я не обязан объясняться, – ответил хореограф, уже понимая, что поток зрительского недоумения не остановить и этот водопад сейчас обрушится на его голову.

– Ну-ну… Мне лично было неудобно на это смотреть. Что ж ты так разнагишался, дурачок? Публике надо понарошку!

– Да ты просто не понимаешь, откуда что берется! Я не ради публики! Оно само лезет!

– Залевский, ты превзошел себя! Ты сдурел? Нет, ты, конечно, известный реформатор-мистификатор, и твои спектакли никогда не были девственными, но это же – беспредел!

Алтухер рванул дверцу тумбочки, достал подарочную бутыль коньяка, вскрыл и отхлебнул из горлышка. Залевский скривился и подвинул к нему пузатенький бокал.

– Пределы, Миша, они – в сознании. А сознание – область малоизученная. У некоторых работает в режиме проблескового маячка: то потухнет, то погаснет. Нестабильно, короче.

– Смеешься, да? Так я еще не видел ни одного балета, чтобы на афише было указано «18+»! К нам же люди семьями ходят! Что они подумают?

– Я не про «думать», а про «чувствовать». Они приходят сюда чувствовать. Нутром. И ты вообще мало что видел. Ты говоришь, как человек, у которого дома на стене висит «Утро в сосновом бору». Убей в себе стереотипы, жахни матрицу, – пробормотал утомленный хореограф, не замечая, что перешел на язык мальчишки.

– Общественное мнение – стереотипично, чтоб ты знал! – взорвался финдиректор. – Не говоря уже о прессе и интернете! Вот тут нас ждет жесткий церебральный секс! Попомнишь мое слово! Гастроли накроются! – с каждым выплеснутым словом Алтухер заводился все больше. – Да ты нас без штанов оставишь, ёпт! Вот это будет эротика! Зачем эта жесть натуралистическая, притом из жизни насекомых?

– Да, я на бабочках объясняю. Это аллегория.

Залевскому нравилось дразнить вспотевшего от негодования финдиректора. К тому же он ощущал потребность разрядить чувственный накал, который накрыл его во время спектакля. Алтухер служил теперь клапаном, через который он стравливал давление.

– Ладно бы еще одни бабочки совокуплялись, а то ведь… Где ты этого понабрался? В интернете появилось порно для насекомых? А хоботок ты мухе-ктырю зачем на срамное место приделал? Ты же говорил, что он у него на голове! И не может маленькая муха такого мощного жука на хоботок свой насадить!

– В живой природе может. И вообще ты чего-то не понимаешь! Танец – изначально вакханалия, искусство эротическое, чувственное, много обнаженного красивого тела, элемент насилия, красота страдания – своего рода садомазохистский комплекс.

– Залевский, ты что несешь?! Какой еще садомазохистский комплекс? И не надо теории! Где танец, ёпт?! Одна беготня и разнузданность! Одно порево! – выходил из себя финдиректор.