Хореограф - [101]

– Танцуйте так, чтобы я вами грезил! – подначивал он танцовщиков.

Цепким взглядом работорговца высматривал умные тела, и, если бы не конкретная цель, он взял бы, пожалуй, парочку новых танцовщиков, особенно поразивших его. Они пришли с собственной хореографией, мощно двигались, и за их движением читался новый, не знакомый Залескому бэкграунд. Они могли бы стать с ним, Залевским, вровень. Но им не повезло засветиться в правильном месте. И они вынуждены ходить по кастингам. Он бы взял их, но слабевшее день ото дня финансирование исключало произвольное пополнение труппы.

– Залевский, не капай слюной, – шипел финдиректор Алтухер. – Умерь аппетиты. Или зашейся.

Он сделал для кастингантов небольшую, но эмоционально емкую постановку. Подстегивал, дожимал.

– Резче! Нервно! Сильно ударить! Больно! Разозлиться… Снизу вверх – до боли! Больно и приятно…

Хореограф совсем не щадил тех, кто его разочаровывал, не старался смягчить отказ. В него вселился бес перфекционизма: теперь он искал единственного подходящего, похожего на мальчишку, такого же юного, тонкого и одновременно сильного. Он искал обманку.

– Стопа! Загребаешь! Амплитуду дай, амплитуду! Ты же не в лифте! – кричал артистам Залевский из зала. – Покрой своим телом всю сцену! Покрой, а не размазывай себя по сцене! Если не улавливаешь разницу, прощай! Да что ж ты такой – весь на себе сосредоточенный?! Вижу я твою технику, вижу! Ты отдавай! Отдавай! Мне отдавай! Почему одни ноги? Где лицо? Ноги без лица – это лягушка без головы, которая одергивает лапки от кислоты! Одни рефлексы! Где эмоции?! Что ты там ковыряешься? Ты боишься? Сцены? Или меня? Дома надо сидеть, если боишься! Под кроватью! Там тебя никто не увидит!

Залевский все-таки дождался его. Танцовщик был юн, тонок и трепетен. И в то же время поражал мышечной наполненностью в каждом движении и редкой эмоциональной подвижностью. Его певучее тело, мягкое и податливое, отточенное, выкованное годами адских трудов у станка, его ясный взгляд и едва заметная робость заворожили хореографа. Он откровенно любовался им, блестя вдруг увлажнившимися глазами. Не сдержался: ринулся на сцену и заключил свою находку в объятия.

Марин был так глубоко поглощен процессом, что не замечал в правой ложе второго яруса Варю и мальчишку. Парень напряженно вглядывался в танцовщиков, переводил взгляд на Залевского и ясно видел всё: восторженные взгляды хореографа, его досаду, когда приходилось отказывать тому, кого он награждал этими взглядами, его волнение и дрожь, когда наконец он нашел исполнителя и в эйфории бросился обнимать того на сцене. Зависть, ревность и злость выгнали мальчишку из театра. Он уговаривал себя, что это не имеет отношения к нему, что это – просто работа. Но не мог справиться с эмоциями.

37

Первые шаги в работе над новыми постановками были мучительными. То, что он задумал, меняло его самого, он ощущал себя злым гением. Первая, эдакая циничная и малопристойная «Полька-бабочка» с жестким финалом, «практическая энтомология, раздел об особенностях спаривания насекомых», как планировал хореограф обозначить жанр в программках. Впрочем, с «Полькой-бабочкой» все было не просто. Он вдруг испугался, что постановка выглядит не оправданной ничем, кроме его собственного сексуального расстройства. Ему захотелось дистанцироваться от столь наглядного его выражения. И тогда он предпринял ловкий маневр: насекомых играли не сами артисты, а наряженные в насекомых другие персонажи. Один костюм надевался на другой костюм, выглядело громоздко и чрезмерно, зато мрачный фарс превращался в комедию буфф. Действо носило характер ернический, издевательский, но как бы не имело прямого отношения к его творцу: нижний костюм переадресовывал зрителя к оргиям канувшей в Лету Римской империи. Муху-ктыря изображал юный порочный император, а прочих насекомых – его родственники и подданные. Вольно им было развлекаться в те стародавние языческие времена подобным образом… Эта подмена служила своеобразной страховкой хореографу: она словно освобождала его от ответственности за происходящие на сцене непотребства.

Зато ему теперь в полной мере открылось, каким мощным инструментом воздействия он обладает. В его власти было применить этот инструмент для убийства или для любви. И он не слишком затруднял себя выбором.

Никогда еще хореограф не работал с такой одержимостью, в таком бешеном темпе. Он вынужден был спешить, потому что знал: задержись эта отрава в нем лишнюю пару дней, она убьет его самого. Он швырнет свои балеты публике и критикам, как кость голодной собаке – пусть вгрызаются! Чем скандальней будут отзывы, тем лучше. Им руководило одно только испепеляющее желание выпрыгнуть из себя, перейти границу. Немного ненависти… да, немного ненависти. Он чувствовал себя Кроносом, пожиравшим сына из боязни быть свергнутым им.

Теперь, как никогда раньше, хореограф осознал, как он зависим от своих артистов. Труппа все чувствовала и ревновала. И к подозрительному совместному вояжу, о котором просочились слухи, и к любви, которую они не могли не почуять, и к теперешней ненависти, ради удовлетворения которой Залевский выбирал нового любимчика. Пожалуй, его артисты лучше, чем он сам, понимали, что с ним происходит. И инстинктивно сопротивлялись, как норовистые кони на краю пропасти, в которую увлекал их за собой хореограф. Они взвивались на дыбы, взбрыкивали, стремились освободиться от упряжи. Залевский взрывался ругательствами, ослушникам грозил увольнением, тут же переходя к уговорам и ласке. Труппа трепетала и сопротивлялась. Но он дожимал. И, наконец, позволил им кричать. Он заставил их кричать на сцене!