Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель - [33]

3.9.

В 1935 году Эммануэль Левинас написал прекрасный набросок о стыде. По мнению философа, стыд, вопреки представлениям моралистов, происходит не от сознания несовершенства или неполноценности нашего бытия, от которого мы отрекаемся. Напротив, он основывается на неспособности нашего бытия отделиться от самого себя, на его абсолютной неспособности порвать с самим собой. Если нагота заставляет нас испытывать стыд, это происходит потому, что мы не можем спрятать то, что хотим уберечь от взгляда, и неудержимое стремление убежать от себя наталкивается на неоспоримую невозможность бегства. Как в физиологических потребностях и тошноте (которые Левинас ставит в один ряд со стыдом) мы переживаем отвратительное присутствие рядом с самим собой — присутствие, от которого невозможно избавиться, так же и в стыде мы оказываемся во власти чего–то, от чего никаким способом не можем отречься.

Стыд показывает, что мы пригвождены к самим себе, обнажает полную невозможность убежать и спрятаться от самих себя, беспощадное самоприсутствие Я. Нагота стыдна, когда она — явное присутствие нашего бытия, его предельной близости. Нагота нашего тела не является наготой материальной вещи, противопоставленной наготе духовного, она — нагота всего нашего бытия в целом, во всей его полноте и цельности, в самом животном его проявлении, о котором мы не можем не знать. Свисток, проглоченный Чарли Чаплином в «Огнях большого города», обнажает скандальное животное присутствие его бытия. Он словно записывающее устройство, позволяющее установить присутствие того, что легендарный костюм Шарло скрывает с трудом… Стыдна сама наша интимность — наше присутствие рядом с самим собой. Она разоблачает не наше ничтожество, а совокупность всего нашего существования…

Стыд раскрывает бытие, раскрывающее себя[196].

Попробуем проследить за ходом мысли Левинаса. Стыдиться означает находиться во власти того, что нельзя принять. Но это неприемлемое не является чем–то внешним. Скорее оно проистекает именно из нашего интимного, оно — самое интимное, что в нас есть (например наша физиологическая жизнь). То есть Я вытеснено и преодолено собственной пассивностью, собственной чувствительностью; но, тем не менее, это отторгнутое и десубъективированное бытие есть также предельное и несократимое самоприсутствие Я. Как если бы наше сознание распалось и разлетелось в разные стороны, но в то же время, подчинившись приказу, который невозможно нарушить, неотрывно присутствовало бы при своем распаде, наблюдая за самой интимной частью своего Я, как за чем–то абсолютно внешним. Таким образом, в стыде единственным содержанием субъекта является его десубъективация, он становится свидетелем собственного распада, потери себя как субъекта. Это двойное движение одновременной субъективации и десубъективации и есть стыд.

3.10.

Хайдеггер также занимался чувством стыда (в ходе посвященного Пармениду зимнего семестра 1942–1943) — точнее, связанным с ним греческим словом aidos (αιδώς)[197], которое он определял как «основное слово настоящего эллинства»[198]. По мнению философа, стыд — это нечто большее, чем «чувство, которое переживает человек»[199]; скорее это эмоциональная тональность, которая пронизывает и определяет все его бытие. Таким образом, стыд — это род онтологического чувства, место которого — на стыке человека и бытия. Это настолько далеко от феномена психологии, что Хайдеггер может написать: «бытие само несет в себе благоговейный, приязненный страх, а именно страх быть»[200].

Чтобы подчеркнуть онтологический характер стыда — тот факт, что в стыде мы оказываемся перед лицом бытия, которое само стыдится, — Хайдеггер предлагает понимать его как противоположность отвращения (Abscheu). Любопытно, но Хайдеггер не развивает это определение, как будто с самого начала с ним все было совершенно ясно — но это не так. К счастью, в нашем распоряжении есть столь же краткий, сколь и глубокий анализ отвращения, данный в «Улице с односторонним движением». По Беньямину преобладающее чувство в отвращении — это страх быть узнанным тем, что нам противно.

То, что потрясает до глубины души, — это смутное сознание того, что в ней живет нечто до такой степени нечуждое отвратительному животному, что оно может быть узнано последним[201].

Это означает, что испытывающий отвращение узнает себя в объекте своего отвращения и, в свою очередь, боится быть им узнанным. Человек, испытывающий отвращение, узнает себя в неприемлемом отличии — то есть субъективирует себя в абсолютной десубъективации.

Именно взаимность узнавания такого рода мы встречаем в анализе aidos, произведенном Кереньи примерно в те же годы в книге «Античная религия». По мнению венгерского мифолога, aidos, стыд, — это одновременно пассивность и активность, наблюдаемый и наблюдатель.

В феномене aidös — фундаментальной ситуации религиозного опыта греков, взаимно соединяются активное и пассивное видение; смотрящий человек и человек, на которого смотрят; мир, на который смотрят, и мир смотрящий — где видеть также означает проникать… Эллин не только «все видеть рожденный», поставлен «зорко, в упор смотреть с бастиона на вольный простор»