Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель - [15]

Примечательно, что, хотя все свидетели говорят о встрече с мусульманином как о самом сильном своем впечатлении, он крайне редко упоминается в исторических исследованиях, посвященных уничтожению евреев в Европе. Возможно, только сейчас, после более чем полувекового забвения, фигура мусульманина обрела видимость, и только сейчас мы можем оценить важность ее появления. Теперь парадигма истребления, до сих пор определявшая направление исследований о лагерях, допускает существование рядом с собой иной парадигмы, которая представляет истребление в новом свете, в каком–то смысле еще сильнее подчеркивая его жестокость. Освенцим — это не только и даже не столько лагерь смерти, сколько площадка для проведения немыслимого доселе эксперимента. Здесь, по ту сторону жизни и смерти, еврей превращался в мусульманина, а человек — в не–человека. Мы не сможем понять, что такое Освенцим, если прежде не поймем, кто или что такое мусульманин, и если не научимся, глядя ему в лицо, видеть в нем лик Горгоны.

2.7.

Одна из перифраз, которую Леви использует, говоря о мусульманине — «увидевший Горгону». Но что именно увидел мусульманин? Что в лагере стало для него Горгоной?

Чем для греков являлась Горгона, описывает Франсуаза Фронтизи–Дюкру в своем исследовании, опирающемся как на литературные источники, так и на памятники скульптуры и вазовой живописи: взгляд этой чудовищной оплетенной змеями женской головы несет смерть, и потому Персею, которому в поединке с Горгоной помогала сама Афина, следовало отсечь эту голову, не глядя на нее.

Прежде всего, у Горгоны нет лица в том смысле, который греки вкладывали в слово prôsôpon — этимологически оно означало «то, что находится перед глазами, то, что являет себя взору». Лицо, на которое запрещено смотреть, лицо, несущее смерть тому, кто осмелится взглянуть на него, для греков — это отсутствие лица, и потому оно никогда не может быть обозначено словом prôsôpon. В то же время это невозможное зрелище представляется грекам тем, чего невозможно избежать. Примечательно не только то, что лицо Горгоны — лицо, которого нет, — бесчисленное множество раз изображалось в пластике и вазовой живописи, но и то, как именно оно изображалось.

Горгона, «антилицо», изображается всегда в фас… так, чтобы нельзя было избежать встречи с ее взглядом … antiprôsôpon Горгоны предстает взгляду во всей полноте, с неумолимой отчетливостью являя все признаки своей коварной притягательности[91].

Разрушая иконографический канон, предписывающий изображать человеческое лицо на стенке вазы в профиль, Горгона предстает перед зрителем лишенной профиля, как плоский диск без третьего измерения — не как реальное лицо, а как самодовлеющее изображение, нечто такое, что можно лишь увидеть или изобразить. Gorgoneion, символизирующее невозможность лицезреть, может существовать лишь как то, что нельзя не видеть.

Но это еще не все. Фронтизи–Дюкру проводит параллель между этой фронтальностью, нарушающей иконографический канон вазовой живописи, и апострофой — риторической фигурой, суть которой в том, что автор, ломая нарративные конвенции, напрямую обращается к своему персонажу или непосредственно к читателю. Это значит, что невозможность лицезреть, символом которой выступает Горгона, содержит в себе нечто подобное фигуре апострофы — требование, которое невозможно игнорировать.

Но в таком случае оказывается, что наименование мусульманина — «увидевший Горгону» — это не просто оборот речи. Если «увидеть Горгону» значит видеть невозможность видения, то Горгона не именует нечто такое, что находится или происходит в лагере, то, что увидел мусульманин и чего не мог видеть выживший в лагере. Скорее эта метафора означает невозможность видеть, свойственную тому, кто находится в лагере, тому, кто «достиг дна» и превратился в не–человека. Мусульманин не увидел и не постиг ничего, кроме самой невозможности видеть и постигать. Поэтому свидетельствовать о мусульманине, то есть пытаться проникнуть взором в невозможность видения, — непростая задача.

Образ Горгоны, вид которой обращает человека в не–человека, означает, что «в глубине» человеческого находится не что иное, как невозможность лицезрения. Однако именно то, что эта уже не человеческая невозможность лицезрения взывает к человечности — как апострофа, которую невозможно игнорировать, — именно это, и ничто другое, является свидетельством. Горгона и тот, кто взглянул ей в лицо, мусульманин, и тот, кто свидетельствует о нем, сливаются в единый взгляд, в единую невозможность видения.

2.8.

Тот факт, что о мусульманах невозможно говорить как о «живых» в прямом смысле этого слова, подтверждают многочисленные свидетельства. «Ходячими трупами» называют их Амери[92][93] и Беттельгейм[94]. Карпи называет их «живыми мертвецами» и «мумиями»[95]; Леви пишет, что «трудно назвать их живыми»[96]. «В конце концов живые становятся неотличимы от мертвых», — пишет один из свидетелей лагеря Берген–Бельзен. «По сути различие между двумя этими категориями исчезающе мало… Однако есть и третья категория, к которой принадлежат те, кто лежит без сил, уже не в состоянии двигаться, но пока еще дышит.. .»