Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн - [51]

— Да, — отвечаю я, — выхожу.

Собственно говоря, у меня не было намерений встречаться с Ганной: в Афинах я не собирался задерживаться, я хотел тут же, не теряя ни часу, отправиться на аэродром. Мой отпуск кончился.

Как доставить «ситроен», который мне одолжил Вильямс, назад в Париж, было для меня загадкой. Машина стояла в Бари, и я не знал даже имени хозяина гаража.

— Да, — кричу я. — Выхожу!

Но не двинулся с места.

Аппиева дорога…

Мумия в Ватикане…

Мое тело в воде…

Я не признаю самоубийства. Оно ведь не меняет того факта, что ты жил на земле, а в ту минуту я желал лишь одного — никогда не существовать!

— Вальтер, — спрашивает она, — ты выходишь?

Я не запер дверь ванной, и Ганна (так я себе это вдруг представил) могла бы свободно войти сюда и зарубить меня топором; я лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть своего старого тела.

Ганна говорила по телефону.

Почему все это произошло именно со мной?

Потом весь вечер я снова разговаривал, словно ничего не случилось. Без притворства. Собственно говоря, ничего и не случилось, ведь главное — что спасли Сабет. Благодаря сыворотке. Я спросил Ганну, почему она не верит статистике, а вместо этого верит в судьбу и тому подобное.

— Да что ты все со своей статистикой! — говорит она. — Вот если у меня было бы сто дочерей и всех бы ужалили гадюки, тогда — да, твои выкладки были бы уместны. Я потеряла бы от трех до десяти дочерей. Поразительно мало! Ты совершенно прав!

И она рассмеялась.

— А у меня только один-единственный ребенок!

Я не стал с ней спорить, и все же мы чуть было не поссорились — вдруг у нас обоих сдали нервы. Все началось с одного моего замечания.

— Ганна, — говорю я, — ты ведешь себя, как наседка.

У меня это слово вырвалось как-то невзначай.

— Прости меня, но это так.

Только потом я понял, что меня разозлило: когда я вышел из ванны, Ганна говорила по телефону. Она позвонила в больницу, когда я лежал в воде, — она говорила с Эльсбет.

Я невольно все слышал.

Обо мне ни слова.

Она говорила так, будто на свете существовала только она одна, Ганна, мать! Мать, которая волновалась за Сабет и теперь радуется, что девочка понемногу поправляется, даже уже может разговаривать: она говорила по-немецки, пока я не вошел в комнату, а потом перешла на греческий. Я не понял ни слова. Она повесила трубку.

— Как она себя чувствует? — спрашиваю я.

У Ганны словно гора с плеч.

— Ты сказала, — спрашиваю я, — что я здесь?

Ганна взяла сигарету.

— Нет, — говорит она.

Ганна вела себя как-то странно, я не мог поверить, что девочка не спросила обо мне; во всяком случае, я имел право, как мне кажется, знать все, о чем они говорили.

— Давай, — говорит Ганна, — поужинаем.

Взбесило меня вот что: ее ухмылка, будто я не имею права знать все.

— Давай, — говорит Ганна, — садись.

Но я не сел.

— Почему тебе неприятно, что я разговариваю со своей дочерью? — говорит она. — Почему?

Она и в самом деле вела себя (впрочем, я подозреваю, что так ведут себя все женщины, как бы они ни были интеллигентны), будто наседка, которая хочет спрятать своего цыпленка под крыло. Вот почему я и сказал про наседку, а потом — слово за слово — Ганна пришла в неистовство, я никогда не видел ее в таком диком раже. Ее главный довод:

— Она моя дочь, а не твоя.

Поэтому я спросил:

— Ее отец Иоахим, да?

Ганна не ответила на мой вопрос.

— Оставь меня в покое, — говорит она. — Что ты вообще от меня хочешь? Я не видела Эльсбет полгода, и вдруг этот звонок из больницы, я прибегаю и нахожу ее без сознания, даже не знаю, что случилось…

Я сказал, что беру назад свои слова.

— Слушай, — говорит она, — слушай, ты! О чем ты хочешь говорить с моей дочерью? Что ты вообще от нее хочешь? Что у тебя с ней?

Я видел, что Ганна дрожит.

Ганну никак не назовешь старой женщиной, но я, конечно, обратил внимание на ее увядшую кожу, набрякшие слезницы, лучистые морщинки возле глаз, мне все это нисколько не мешало, но просто я это отметил. Ганна похудела, стала более хрупкой. Я находил, что ее возраст, если можно так сказать, шел ей, был к лицу, кроме, пожалуй, несколько дряблой шеи, напомнившей мне шею черепахи. Я снова сказал, что беру назад свои слова.

Я вдруг понял, как Ганна привязана к своей девочке, как она считала дни, ожидая ее возвращения, понял, что матери нелегко, когда дочка, к тому же единственная, впервые покидает дом.

— Она уже не ребенок, — говорит она. — Я сама отправила ее путешествовать, ведь рано или поздно ей все равно придется начать свою собственную жизнь; я знаю, настанет день, когда она больше не вернется домой.

Я не перебивал Ганну.

— Уж так это устроено, — сказала она. — Мы не можем удержать в руках уходящую жизнь, и ты, Вальтер, тоже не можешь.

— Знаю, — говорю я.

— Чего же ты пытаешься? — спрашивает она.

Я не всегда понимал Ганну.

— Наша жизнь продолжается в детях, — говорит она.

Я спросил Ганну о ее работе.

— Уж так это устроено, — говорит она. — Мы не можем жениться на наших детях.

На мой вопрос она не ответила.

— Вальтер, — спрашивает она, — сколько тебе теперь лет?

Вот ее рассуждения: у нее не сто дочерей, а одна-единственная (я это знаю), а у ее дочери только одна-единственная жизнь (это я тоже знаю), как у каждого человека; у нее у самой — у Ганны — тоже была одна-единственная жизнь, жизнь, которая не удалась, и у меня (знаю ли это я?) только одна-единственная жизнь.