Холоп августейшего демократа - [36]

«Солдатни из окуёма понагнали, — поворачивая своего вер­ного Буша обратно в туман, подумал гонец, — ну и как мне те­перь Прохора оттуда выманить? Ишь ты, и ворота затворили, их отродясь никто не запирал! Делать нечего, придётся к барыне ехать». — Только от одной этой мысли спина, а главное, мягкое место у юноши нестерпимо заныли в предчувствии хорошо вы­моченной розги.

К усадьбе Званских он подъехал со всеми осторожностями, решил так: зайду к отцу, а тот пусть за Прохором сбегает или ба­рыню разбудит, уж как родитель решит, пусть оно так и случится. Но Юньку, оказывается, ждали. И никто иной, как его папашка, который, на удивленье, без тумаков и попрёков повёл его в усадь­бу. Только одно и спросил:

— Ну, и долго ты в банде прохлаждаться будешь? Тут работы невпроворот.

— Ничё, бать, вот управлюсь и домой возвернусь.

— Ты уж возвернись, возвернись, дык оно это. и свадьбу надо ладить, а то как-то не ёмко всё у вас выходит.

Юнька страсть как обрадовался отцовским словам, но дого­ворить им не дали. Навстречу, как ему показалось, очень знако­мой походкой семенил какой-то военный. Только юноша излов­чился, чтобы сигануть в кусты, как батя цапнул его за рукав.

— Не горячись, сынок, это ж наш Прохор Филиппович.

— А чёй-то он, как клоун, вырядился, я его в этом маскараде сразу и не признал, — все ещё с подозрением глядя на прибли­жающегося вояку, произнёс Юнь.

— А вот вишь, брат, как всё обернулось! — обнимая гонца, произнёс довольный комендант, поправляя великоватый картуз, который вместе с побитым молью мундиром, был спешно извле­чён из крепостных чуланов, почищен и водружён на назначен­ца. — На чужом, можно сказать, горе, на людском смертоубий­стве карьер делаю. Вот как она юдоль-то закручивает.

— Да на каком смертоубийстве? Что ты городишь, дед Про­хор? Вы что там с ума свернулись что ли? Что стряслось? Кто солдатов-то вызвал?.

— Ты бы, сынок, поаккуратнее. Прохор Филиппович, — одёрнул его отец, — теперь при исполнении службы. Намедни определён комендантом крепости!

— Что? Где? Юнька, паршивец! — им навстречу стремитель­но неслась барыня, сзади с фонарями в руках — Глафира.

В глазах у юного донжуана потемнело, ноги послабели, но бежать он и не собирался. Да что он не мужик, не бандит что ли?! Поправив за поясом обрез, он смело пошёл навстречу судьбе.

13

Енох резался с Сар-мэном в карты, пытаясь отыграть хоть какую- то часть назначенного атаманом выкупа. Женщины шушукались о чём-то своём в противоположном углу бандитской светлицы.

— Не, Енох, ты ж не хреновый кент, — подливая себе в пиалу местного на молоке сваренного чайку, в который исключительно для аромата добавлялись шишечки конопли, заплетающимся языком го­ворил гостеприимный хозяин: — Ну вот пошто ты у меня выиграть пытаешься, сироту хлебушка лишаешь, сам видишь, сколь у меня ртов, да ещё и Макуте-Бею на общак выделять надо.

— Сар-мен, братан, ты мне сам, в натуре, эту канитель пред­ложил! Да я больше продул, чем выиграл.

— Нет, Маша, ты только послушай их разговор, — покоси­лась на мужчин Гопс, — сразу и не разберёшь, кто разбойник, а кто государев чиновник! Сар-мэнчик, милый, ну соскакивай ты со своей фени, мы же с тобой договаривались.

— Спокойно, моя баронесса, это во мне азарт взыграл.

— А будет вам ведомо, досточтимая Эрмитадора, — перебил его Енох, — что чиновник сродни бандиту, нет, не благородному разбойнику, яркий пример коего являет наш почтенный хозяин, а самому кровожадному бандиту, и чем демократичнее государ­ство, тем наглее и беспощаднее представитель власти. В своё время граф Кропоткин.

— Енох, а я знаю Поткина, мировой бродяга, мы с ним, — и хитро глянув на женскую половину, Сар-Мэн что-то жарко за­шептал в ухо картёжному приятелю.

Оба захохотали. Отдышавшись, продолжили игру.

— Увидел бы вас Воробейчиков, его бы кондратий хватил, — Гопс по-кошачьи грациозно потянулась и стала кокетливо красть­ся к играющим.

Маша восхищённо наблюдала за нежданно обретённой под­ругой. Ей всё нравилось в этой своевольной и таинственной жен­щине. Она даже простила ей близость с Енохом, тем более, что всё это произошло до неё. Нет, конечно, Енох Минович взрослый и свободный мужчина, а она кто? Обычная зелёная девчонка, какие между ними могут быть отношения? Однако стоило Ма­шеньке его увидеть, как сердце начинало стучать в груди, щёки гореть, мысли путались, она порой забывала, куда и зачем шла. Сначала она это списывала на свой недавний испуг и подозрева­ла, что у неё обычный нервный срыв. Но однажды не выдержала и проболталась Дашке. Та запрыгала вокруг неё и захлопала в ла­доши. Вот дурочка, чего удумала, и не собиралась она ни в кого влюбляться. А потом был серьёзный разговор с Эрми, та ей тако­го понаговорила, что её, бедняжку, чуть было не стошнило. Всё это свалилось на недавнюю институтку, как гром среди ясного неба.. И двух суток не прошло, как она невольно выскользнула из-под всякой опеки и такого понаузнавала, на такое насмотре­лась! Чего только стоила одна сегодняшняя ночь! Сначала Даша с Юнькой сопели весь вечер за стенкой. Она и так и сяк верте­лась, а сопение, хоть и тихое, но такое тайное и стыдное, что как ни запирайся, оно всё равно в уши лезет. Потом Юнька помчался в поместье, повёз от неё записку матери. Дашка пришла вся рас­красневшаяся как после бани, довольная, глаза от счастья горят, как угли, того и гляди, что-нибудь запалит. Улеглись они спать, подружка-то сразу засопела, а Маша ещё долго ворочалась, ей всё чудилось, что кто-то ходит возле их светёлки, половицы скрипели, и слышались вздохи. А потом где-то далеко, снача­ла сдавленно, а потом и во весь голос стонала и даже кричала Эрми. Она испугалась ужасно, таких страхов понавоображала, растолкала Дашку, та зевнула спросонья, послушала, хмыкнула, дескать, спите, барышня, придёт время, вы, может, и похлеще голосить будете, и вновь засопела. В такой маете она забылась лишь под утро тревожным зыбким сном. А уж приснилось же ей после всего этого такое — до сих пор без стыда вспоминать не может! Утром все проснулись в хорошем настроении, и только одна она — с синяками под глазами и с головой тяжелее колоды. Одна радость — Юнька письмо и гостинцы от маменьки привёз. Когда везли их в мешках, плакала она и молилась, и маму звала, и решила с тех пор больше никогда её тётушкой не называть и других поправлять.