Холоп августейшего демократа - [34]

Полина Захаровна сидела на крыльце, в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле.

Сидела, грозная и неприступная, как непутёвый правитель про­шлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отда­вала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого-нибудь завалящего мужичонку, всё как-никак было б легче, оказывается, не всякое дело бабьим разумом спорится.

Масла в огонь подлил и прибежавший, запыхавшись, Прохор.

— Ох, беда, беда, матушка, — запричитал старик, целуя род­ственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. — Про­пал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграблен­ный, нашли у Рябого Яра! Что будет-то, матушка? Что будет?

— Да ничего не будет, — вздохнув с облегчением и отво­дя Глафирину руку с солью, произнесла Званская, — пришлют нового оболтуса, да и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком-то печёшься, когда у нас дитё родное некто схитил! — переходя на строгий тон, напустилась она на Прохо­ра. — Изыди с глаз моих, брюква пареная!

— Ой, и зря ты так на меня, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, — понизивши голос, зашептал ей почти на са­мое ухо, — мне верные люди дали знать, что Макуты-Бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного камня и у Рябого Яра.

— Да причём тут Камень и Яр, я те, садовая башка, гово­рю — Машенька пропала, а ты опять про.

— Да не ори ты так! — прицыкнул Прохор на родственни­цу, — и фурий своих отошли куда-нибудь, а то уши в нашем раз­говоре так и полощут, а дело тут нешутейное.

Полина Захаровна, вместо того, чтобы обидеться, жестом от­правила своих приближённых, и, опершись на руку старого слу­жаки, торопко подалась с ним в дальние покои.

— Потёмки в нашем деле, Захаровна, потёмки, — усадив барыню на диван и пристроившись подле неё, начал старик, — Макута-Бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чём там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык свой проглотить, чем хоть полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись они, ну, мот, вёрст пять бу­дет, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного камня, это, виш ли, на второй день полнолуния приходится, уж который месяц наше местно мужичьё собирается, и к ним, якобы, выплыват човен.

— Да где ж там челну-то плавать, там же Бел-реку и воробей в брод перейдёт? Да и не томил бы ты душу своими побасенками, давай дело говори!

— Ну помилосердствуй, матушка, не перебивай ты мене, я и так-то в мыслях путаюсь! Вестимо, негде там човену байдать, так не об том гутарю! Знат, выплыват човен, а на ём некий старец, а при деде девки здоровы таки, вровень твоей Нюшке с маслобойни.

— Да иди ты! В Нюшке ж, почитай, два метра с четвертью!

— Вот те истинный крест, — обнёс лоб знамением Про­хор, — сам, правда, не видел, мужик один глаголел, а он высок, метр восемьдесят будет, я его сам рулеткой мерил, так вот, мужик тот ей по сиську.

— Господи святы! Почто у вас, у мужиков, все мерки какие- то скабрезные: то до пупа, то по сиську, один срам в головах, — барыня заплакала.

— Да что ты, что ты. — принялся её утешать Прохор.

— Ой, Прохорушка, одна ты мне на свете родная кровинушка остался! Что там с нашей Машуточкой, что с ангелочком моим? Может, кто надругается над бедняжкой! — барыня за­ревела в голос.

— Ну что вы, бабы, за народ такой, ничего не дослушают и уже враз в слёзы. Да жива и цела твоя Маша! Дашка при ней, яко цепной пёс, сидит, никого не подпущает.

— Ты откуда это знаешь? — враз оборвав рыдание, волевым и уже набирающим строгость голосом воскликнула Званская.

— Нет, вы только гляньте на неё, уже командует, а ведь миг какой тому, как слезами умывалась! Юнька твой поведал.

— Где шельмец? Ко мне его — и розгами, плетьми, его.

— Злой ты к старости, Захаровна, становишься, в дичь тебя, вишь, как прёт, а ещё народная помещица. Оттого и не пошёл к тебе отрок.

— Ты его ещё иноком нареки, кобеля паскудного! Мне намед­ни порассказали, как он ялдырём своим по сеновалу махал! От­рок! Погоди, только доберусь, я ему это «отрочество» крапивой- то напарю. Где этот охальник? Веди его ко мне!

— Да кабы и мог, всё одно не привёл бы! Почто ты распа­ляешься, может, Глафиру кликнуть с её пузырями? А то опять свалишься, а тебе ещё девку поднимать, замуж выдавать, зятя в укорот брать, — и, не переводя дух, выпалил: — В банде у Сар- мэна Юнька дочку твою и свою невесту Дашку сторожит. Мот, ещё ночью прискачет, да что новое расскажет. Так что ты давай охолони, гостинцев каких собери, только без этих барских искрунтасов, сама знаш.

Полина Захаровна помалу успокоилась. Глафира принесла каких-то ханьских сосалок от нервов, соорудили чай. Прохор всё беспокоился о своём барине, а толком никто сказать не мог, кто его прибрал, и когда назовут цену за его свободу.

Надо сказать, что торговля людьми в Сибруссии процветала ещё, почитай, со времён Преемника Первого Великого. Как при нём начали уводить людей в рабство и для продажи да подрывать дома со спящими горожанами для острастки народонаселения и подъёму рейтингов, так эта невесёлая традиция дононе и осталась. Одним словом, народцем приторговывать уже никто не брезговал.