Холоп августейшего демократа - [28]

— Ну, хотелось бы, а то скучновато у нас в деревне.

— Тогда её тоже надо вписать в подорожную и оставить дан­ную бумагу на заградительном посту при выезде из нашего гра­да, — и, бесцеремонно хлопнув жрицу по аппетитному месту, которым завершаются ноги, спросил: — Зовут-то тебя как, чадо моё угоревшее? Добровольно ли на сие безрассудство идёшь?

— Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у неё весь­ма поэтичное — Эрмитадора Гопс, — нараспев ответил за девицу Енох. — Кстати, уж не приходитесь ли роднёй барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?

— В некотором смысле дочь.

— Вот это дела! — присвистнул Енох. — Да как же это уго­раздило тебя, баронессу, и в публичные девки? Возможно ли?

— Ой, какие мы все чистенькие! А потом я протестую, это дискредитация моей трудовой деятельности, а в нашей демимперии всякий труд почётен, так что я вполне могу на тебя по­жаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.

— Да-с, тут девица права, — чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.

— Достали вы меня своей правотой! — разозлился Енох. — Давай вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали, — махнул он водителю. — Я только ещё по маленькой с коллегами пропущу. Гопс — за старшего, и отвечаешь за экипировку эки­пажа.

— Счассс! — послышался звонкий ответ, что, по всей види­мости, должно было обозначать: «Слушаюсь, сэр!»

Проводов отчаянного смельчака фактически не получилось, почти весь народ пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и толь­ко самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного нена­сытными желудками праздничного стола.

— Итак, господа! — скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. — Прошу отметить необычность этого весёлого и печального события.

— Казик, — прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив об­щему взору обнажённую девицу, — мне холодно, скучно и во­обще я хочу к тебе, — нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено име­новать представительниц самой древней профессии.

— Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Ты что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, бое­вого товарища в плен к злым бандюганам.

— О, Всевышний! Простите меня, господа, я сейчас, — дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вы­нырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из чёрного хиджаба и тонкого чёрного шнурка вокруг тронутой полнотой та­лии. — Я готова скорбеть с вами, господа, со всеми вместе или с каждым в отдельности.

Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек до того замордованный своим гаремом, что на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.

— Пусть её тело будет как поминальная свеча нашей скорби.

— Минуточку, господа, — вмешался в разговор Енох. — Что всё это значит? Вы что это меня хоронить собрались, что ли?

— Ну, зачем же так, любезнейший ты наш коллега, — полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек, — не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу — убивать, убивать.

После этих слов Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось и ехать, если честно, как-то расхотелось, но отменить поездку было невозможно — труса он никогда не праздновал, так уж будь что будет.

— Енох Минович, ты не огорчайся, ежели тебя зацапают хакосы, говори, что ты мой друг, — заметив смущение Понт-

Колотийского, хлопнул его по плечу Бек, — и, считай, прилич­ный приём тебе обеспечен.

— А если люди Макуты-Бея, отдайте-с вот это рекоменда­тельное письмо-с, — протягивая клочок бумаги, как бы извиня­ясь, сказал Юнус Маодзедунович, — в его бандах много людей из наших уделов, даже родня моя кое-какая имеется.

— Командир! Какого хрена мы здесь торчим? Луна уже ско­ро на закат упрёт!

Высокое собрание вместе со «скорбной свечой» повернулось к входу. На пороге стояла Эрмитадора Гопс в полуоткрытом, облегающем её недурную фигуру камуфляжном комбинезоне, с помповым ружьём в руках.

Все, включая саму Гопс, дружно заржали и, прихватив бу­тылки, подались вон. После недолгих посошковых чарок нако­нец тронулись в путь.

Улицы уснувшей столицы окуёма жили своей ночной жиз­нью и, чтобы её описать, надо было на этих улицах родиться, прожить и состариться, хотя до старости уличные обитатели ночи доживают редко. Объезжая спящих прямо на проезжей ча­сти верблюдов и их погонщиков, местами отбиваясь от подвы­пивших, с явно пустыми карманами и желудками жриц свободы, «экипаж машины боевой» без особых приключений выбрался из города и, уладив все формальности со стражами городских врат, беззаботно затрясся по укатанной лунным светом дороге.

Пока Енох и Гопс с диким сопением и другими замыслова­тыми звуками удовлетворяли друг друга на заднем сиденье, Бе­рия с тоской думал о своей незавидной доле господского водилы. И куда ты не поверни эту долю, всё в ней было как-то не так, оттого тяжёлая зависть всплывала в душе его, как дохлая и воню­чая рыбина. Вечно недовольного всем и вся, его грела, пожалуй, только одна мысль — он до точности знал, чем закончится их сегодняшняя езда. Берию беспокоило одно: каким ещё бандитам городские стражники продали информацию об их безрассудстве. Поэтому, проехав километров сто пятьдесят относительно спо­койного пути и только раза два стрельнув по какой-то придорож­ной шпане, он свернул с основной дороги Е-52 на хорошо укатан­ный просёлок, по нему до родного удела было намного короче, да и увереннее, что чужие не отберут обещанного ему барыша. А что делать, всяк выживает как умеет! У Берии родной дядя подрабатывал ночами в банде Сар-мэна, человека вспыльчивого и скорого на расправу, но атамана потомственного и известного своей смелостью. С родичем он уговорился, что выведет машину к Рябому яру.