Холокост в Латвии. «Убить всех евреев!» - [48]

И действительно, через пару дней курятник был готов. Каждому интересующемуся, который бы не поленился, согнувшись в три погибели, заглянуть в маленькое, у самой земли, оконце этого незамысловатого сооружения, представилась бы обыкновенная картина: озабоченно квохтали, устраиваясь поудобнее на насесте, глупые куры, а по загаженному куриным пометом полу важно расхаживали два петуха. Но никто не приметил бы хитрой выгородки, тщательно замаскированной досками и ветхим тряпьем, небольшой, но достаточной для того, чтобы в ней разместились два человека.

Карлис Путе загодя предупредил своих знакомцев, что попробует их спрятать. Был назначен день, точнее, вечер, когда они должны будут уйти с ним с торфоразработок. Однако случилось так, что разговор Карлиса с двумя счастливцами, которым выпал ничтожнейший шанс попытаться уцелеть, услышал еще один человек, тоже заключенный, один из двух братьев — литовских евреев. Его звали Шломо Уздин. Терять ни ему, ни его брату было нечего. И поэтому, когда мерзким холодным вечером Карлис Путе пришел на торфоразработки, чтобы забрать своих подопечных, их остановили еще двое.

«Либо уходим вчетвером, — хриплым сорванным голосом, бешено и одновременно умоляюще глядя в глаза Карлису, проговорил Шломо, — либо никто!» Его брат стоял чуть поодаль и молчал, только сиплое с посвистом дыхание выдавало его присутствие. Вот такие дела!

Что прикажете делать двадцатичетырехлетнему весельчаку портному, любящему мужу любимой жены, которая сейчас тревожно прислушивается к порывам ледяного осеннего ветра, поджидая своего ненаглядного муженька и двух его никому не ведомых приятелей. Бросить их и бежать, бежать скорее домой и забыть, забыть эту дурацкую историю, свой приступ неуместного милосердия и жить, просто жить дальше. Ведь жизнь — это замечательная штука, не правда ли, читатель? Просто жизнь, просто любовь, просто семья, теплые летние рассветы, детский визг, лицо жены, известное, кажется, до мелочей, до последней веснушки и все равно каждый день такое новое и еще более желанное. Брат, родня, друзья… Жизнь…

И четыре грязных молодых еврея, заросших нечистой щетиной, замызганные, в тряпье, с этими страшными, видимыми, кажется, даже в самой кромешной тьме желтыми звездами. Четыре, а не два. Не два, а четыре… Гец, Хейфец и братья Уздины.

Карлис Путе забрал всех! Велико же было удивление родственников, когда они, крадучись, появились из непроглядной ночной темноты. Пятеро, а не трое.

За сотни и сотни километров от Айзпуте, на широкой русской реке Волге, о которой Карлис и Эльза имели весьма смутное представление, полгода назад отгремела невиданная битва за страшный выжженный и взорванный город Сталинград, на далеком севере егеря генерала Дитля упорно штурмовали подступы к заснеженному Мурманску. Вокруг другого большого города, Ленинграда, безжалостной удавкой была намертво стянута немцами и финнами петля блокады. Армии союзников воевали где-то в дальних экзотических странах. И до конца войны оставалось еще очень много дней и месяцев, и миллионы смертей.

В Айзпуте, на краю оврага между замком и домом Шустерсов, в пропахшем птичьей кислятиной курятнике поселились четверо евреев, которых Карлис Путе и его семья взяли напрокат у смерти, надеясь, что им не придется отдавать их ей назад.

И потянулись дни, сливающиеся в недели, которые укладывались в месяцы. Ежедневно кто-то из домашних носил тайком в курятник еду, поздно вечером его обитателей, настороженных, пугливо озирающихся по сторонам, по очереди водили в туалет. Десять, от силы пятнадцать минут на обжигающем холодом и надеждой воздухе — мы живы, живы, черт побери, мы еще живы! И вновь в вонючее тепло курятника. С наступлением зимних холодов, когда промерзшую землю укутало толстым мохнатым снежным покрывалом, было решено перевести людей в подвал дома Шустерсов, там было теплее и безопаснее.

Теперь вечерами к затворникам частенько заглядывали и Карлис, и Эльза. В тесном, тускло освещенном свечкой, подвале устанавливалась непринужденная атмосфера веселой легкой болтовни и подначек. Тихонько, но с азартом играли в карты, а устав от них, вспоминали про «до войны» и рассуждали о «после войны». В тепле подвала, под завывание злобного и безжалостного ветра там, наверху, так хорошо мечталось, так верилось в счастливое будущее, что в лихорадочно горящих тазах на посеревших от нехватки витаминов и солнца лицах появлялся шальной огонек надежды. Все они были молоды, и огромная бесконечная жизнь ждала их, нужно было только вытерпеть и не сойти сума.

В январе 1944 года постояльцев дома Шустерсов заметила и тотчас же выдала полиции соседка. Это произошло, когда Карлис и Жанис Путе отправились за картошкой на склад, расположенный на торфоразработках. На беду они взяли с собой и своих подопечных. Было темно и холодно и, казалось, что во всем свете нет больше никого. Всегдашнее чувство опасности притупилось от месяцев монотонного сидения в спертой тесноте погреба, и так хотелось вдохнуть полной грудью колкий ледяной воздух, так хотелось почувствовать, что ты жив, что живешь, а не влачишь существование! Кроме того, и помочь требовалось ребятам — сколько бы времени они таскали эту картошку вдвоем. Набрать вволю подмерзших клубней разрешил директор торфозавода, чье семейство обшивал Карлис Путе.