Холодный апрель - [95]

— Как в Америке, — счел необходимым вставить Александр. Он думал, что кто-либо возразит, но все промолчали.

— Кому можно предоставить право получения информации о государственных тайнах, например, или право приобретения наркотиков, право владения огнестрельным оружием? Неужели всем без разбора? Разве можно кому-либо дать право развращать молодежь, проповедовать культ сатаны, пропагандировать расизм? В нормальном обществе — никому. Если не так, то уже не человек будет творить историю, а история уничтожит человека.

Пастор замолчал и потянулся к стакану, пригубил, искоса поглядывая на Александра и вроде бы чуть улыбаясь, будто спрашивая: все ли так в его речи? Александру хотелось сказать, что да, все, мол, так, но он молчал, думая, что пастор хитрит и вот сейчас вывернется и начнет задирать его какими-нибудь намеками.

Напряженная пауза затянулась. Выручил Фред:

— Один американский психолог сказал: «Когда вы включаете телевизор, вы автоматически выключаете в себе процесс становления человека».

— Правильно сказал, — подхватил пастор. — Не прекрасна ли свобода телеинформации? Но, не ограниченная стремлением к благу человека, она может стать телевизионной чумой насилия. Школьник к восемнадцати годам умудряется стать свидетелем ста пятидесяти тысяч насилий, из которых двадцать пять тысяч — убийства. Разве не попирается этим правом пропаганды насилия самое главное право человека — на жизнь без насилия?!

Мария и Ингрид, сидевшие на зеленой травке спинами друг к другу, запели печально, будто заплакали:

Три розы я посажу в саду.

Сама не знаю, куда пойду

И где я суженого найду…

— Загрустили, — сказал Фред.

— Играются, — сказал Бодо. И добавил по-русски: — Ду-ра-ка валяют.

Александр встал, отошел от стола и тоже разулся. Земля была совсем не холодной. Трава приятно щекотала ступни, и это почему-то смешило.

Плавно ступая, он прошелся по лужку. Женщины косились на него из-под прищуренных век и пели, будто манили:

Как осенние листочки

На сыром дрожат ветру!..

А мне жить не дольше ночки:

Ты уходишь поутру.

Погоди, не уходи!

Твой приют — в моей груди…

Он подошел к ним, сел рядом.

— Вы сегодня какой-то не такой, — сказала Ингрид.

— Какой?

— Плохой кавалер.

— Фред виноват.

— Ох уж этот Фред! — вздохнула Мария.

— Он говорит, что к женщине нужно относиться серьезно.

— Дурак он, — сказала Ингрид.

— Фред говорит, что женщина — главная движущая сила прогресса.

— Да? Интересно, кого он имеет в виду?

— Будто женщина играла чуть ли не первейшую роль в распространении христианства.

— А святые — одни мужчины. А для нас только три «К» — кирхе, кюхе, киндер[15].

— А вы женаты? — спросила Мария.

— Разве я похож на холостяка?

— Увы, увы… Почему как хороший человек, так обязательно женатый?

И вдруг они обе, не сговариваясь, запели:

Я не чаяла разлуки,

Веря слову твоему.

Что ж ты молча жмешь мне руки?..

Отпели куплет, замолчали. Бодо обернулся за столом, дурашливо погрозил жене пальцем.

— А вы могли бы здесь остаться? — спросила Ингрид.

— Здесь, на даче?

Только сказав это, он понял: получилось двусмысленно.

— Нет, не оставайтесь. Намаетесь. Как этот Ковалев. Ковалев? — толкнула она Марию локтем. Та кивнула. — Ваш он, из Москвы, в газете работал. Потом с женой сюда приехал. Два года ходил без работы. Жена устроилась в госпиталь, тем и кормились. Жена-то и упросила меня помочь, как раз вакансия открылась в нашей штутгартской газете. Повел его Бодо знакомить с кем надо. Посадил в ресторане за отдельный столик, сказал, чтобы ждал, когда надо будет, позовут. Дело это тонкое, сами понимаете. Прошел час, два часа, а все у Бодо нужного разговора не получалось, все не мог позвать Ковалева. И у него терпения не хватило, сам подошел к столику, где Бодо с нужными людьми сидел, да и спросил: «Ну, когда вы меня будете представлять?» Все испортил. По-моему, он и сейчас без работы…

Александр слушал и не жалел этого Ковалева. Но очень хорошо понимал его. Как же, привык дома капризничать. Наверняка считал себя непонятым гением, иначе чего бы на Запад подался? А тут такому «талантливому» устраивают многочасовую выдержку…

Захотелось плюнуть, но он сдержался: земля все-таки частная, кто знает, как это будет воспринято?

— Я сейчас вернусь, — сказал он и встал, пошел к столику.

Пастор все еще продолжал свою импровизированную лекцию:

— …Может ли свобода быть несвободной? Но именно это и утверждает произвол, ибо, с его точки зрения, и сам бог недостаточно свободен, так как не может совершить зла…

Александр подсел к столу и вдруг почувствовал, как же он все-таки устал. Поднял стакан с вином, посмотрел его на свет. Вино было темное, почти не просвечивалось. Отпил глоток, поставил стакан и, закрыв глаза, снова стал вслушиваться в слова пастора.

— …Не потому ли и все права именуются правами человека, — гудел монотонный голос, — что они призваны выражать, созидать и совершенствовать человека, а не болезни, его разрушающие?..

Александр попытался представить себе Сержа, из-за которого весь сыр-бор, но тот никак не представлялся. Крутился перед ним этаким фертом в узкополой шляпе и почему-то с пером, и все спиной, спиной, — лица не разглядеть. Решил, что сегодня же попросит у Эльзы показать фотографию Сержа. Теперь уж он знает, что уж теперь?..