Холодный апрель - [85]

Он уже сделал шаг и другой к костру, неся свою решимость, как ныряльщики несут на глубину дыхание, страшась мысли, что его, дыхания, может не хватить. И, уже сделав эти шаги, мгновенным прозрением подумал, что следует сказать также о двух мировых трагедиях, отметивших двадцатый век, не нужных ни немцам, ни тем более русским, но в которых больше всего пострадали именно русские и немцы. Подумал, что скажет и о существовании заговора мирового империализма, снова натравливающего немцев в ФРГ на русских, на страну социализма. Поскольку уж он тут оказался, среди немцев, так все и скажет, чтобы знали и не болтали отвлеченно о добре и зле. В газетах напишут о коммунистической пропаганде? Пускай пишут. И пускай его потом дома ругают за неумение вести себя за границей, за то, что влез не в свое дело, дал повод и так далее. Пускай ругают…

«Как это — не в свое дело?!» — вдруг мелькнула мысль, и Александр даже остановился, не доходя нескольких шагов до толпы, окружившей костер. И в этот самый момент кто-то что-то выкрикнул, и толпа вдруг начала распадаться.

— Все кончилось, — услышал он голос Хорста, оказавшегося рядом.

— Кончилось? — удивленно переспросил Александр.

— Да, сейчас мы едем…

Тяжела мука невысказанного слова. Еще когда шли к машине, Александр начал говорить Хорсту и Эльзе то, что не сумел сказать там, у костра. И в машине, пока ехали домой, он все говорил и говорил, горячился, торопился выложить все разом. Уставшие от речей Эльза и Хорст слушали его невнимательно, но он не замечал этого.

Улицы были пустынны, как всегда в поздние часы. Вдоль тротуаров стояли плотные ряды машин, свет фонарей скакал по ним, то исчезая, то появляясь вновь, словно играл в прятки.

Он все еще говорил, когда Хорст притиснул «фольксваген» к тротуару и, обернувшись к Александру, бесцеремонно перебил его:

— Приехали. — И добавил не без иронии: — Все это следовало там сказать.

Состояние было такое, как после приятельского ужина: вроде бы полностью выговорились, а расставаться все не хочется.

— Чаю попьете? — спросила Эльза.

— Нет-нет, я спать.

Но он не лег спать. Открыл окно и стоял, всматриваясь в красный пунктир огней на телебашне, в блескучие пятна слабо подсвеченных крыш.

Часы на кирхе устало, нехотя пробили одиннадцать раз. И в этот момент в дверь постучали.

— Александр! — Голос у Эльзы был то ли удивленный, то ли испуганный. — К вам приехали.

«Саския!» — мелькнула мысль. Кто еще мог к нему приехать в этом чужом городе? И заторопился. Но то был Фред.

— Мама за вами послала. Пасха. Мама идет в храм, сказала, что и вы хотите.

— Я хочу? — удивился Александр.

— Да, в русский храм.

— Здесь есть русский храм?

— Да. Русское пасхальное пение. Поедемте?

Он оглянулся на Эльзу.

— Но как я потом? Неудобно ночью-то беспокоить.

— Ничего, — сказала Эльза. — Поезжайте.

— Вы можете у нас переночевать, — догадался Фред. — Если хотите.

Александр колебался. Православная пасха в протестантско-католическом Штутгарте?! Не поехать — всю жизнь жалеть.

Пока собирался, прошло еще четверть часа, и Фред гнал машину, торопился успеть к храму до полуночи.

Было без четверти двенадцать, когда они подъехали к высокой краснокирпичной церкви, похожей на костел, но с традиционными луковками над крышей. Приткнули «Ладу» в каком-то проходе, загородив выезд со двора, поскольку все прилегающие к церкви улицы и переулки были забиты машинами. Бросив мелкие монеты в расставленные у входа церковные кружки, они поднялись на высокое крыльцо. Храм был полон. Над головами людей блестел позолотой большой иконостас, оттуда доносилось жидкое хоровое пение. Пели по-русски, и было неожиданно и странно слышать здесь русское пение. Еще не охрипший от возраста баритон частил речитативом:

— …Явися еси днесь вселенней, и свет твой, Господи, знаменася на нас в разуме поющих Тя: пришел еси и явился еси, Свет Неприступный…

— Смертью смерть поправ! — восклицал хор.

— К жизни вечной! К жизни вечной! — повторял баритон.

И все покрывал густой сильный голос, перед которым притихали поющие:

— В этот светоносный и радостный день святой пасхи всем вам изобильной милости божией, которая бы воскресила наши души и воздвигла их от греха и порока… В этот день, который сотворил Господь, мы с вами возрадуемся и возвеселимся. Первое слово воскресшего Господа мироносицам было «Радуйтесь!». Пасха — это праздник радости и нашего духовного ликования. Эту пасхальную радость, это ликование воспримем в свои сердца, чтобы она укрепляла в нас добродетели…

И в этот миг благолепный вдруг увидел Александр черные глаза в толпе, явно заинтересованно рассматривавшие его. Мало того, обладательница этих глаз, молодая оживленная женщина невысокого роста и, видимо, поэтому с весьма высокой прической, начала проталкиваться к двери, улыбаясь Александру, как старому знакомому.

— Это вы и есть? — спросила она по-русски, с каким-то странным, не немецким акцентом.

— Это я и есть, — улыбнулся Александр, не видя никакой надобности хмуриться и отворачиваться от такой женщины.

— Вы в самом деле из Москвы?

Он оглянулся на Фреда, стоявшего рядом с независимым видом. Но по деланной отрешенности, по искрящимся в хитринке глазам Фреда Александр понял: его работа.