Холодный апрель - [83]

— Не правда ли, есть в костре что-то языческое? — лукаво спросил его Александр.

Пастор пристально посмотрел на него, ответил сдержанно:

— Может быть. Но и христианское тоже. Огонь — символ домашнего очага. А к домашнему очагу собираются только близкие.

Он исчез в темноте так же неожиданно, как и появился. И Крюгеры через минуту куда-то запропастились. Александр ходил вокруг костра, приглядывался к людям. Сновала в толпе какая-то девушка, раздавала листовки. В стороне топталась группа молодежи, пробовала петь под гитару тихо и обрывисто, должно быть репетируя. Поближе к огню, так, чтобы видно было, стояла колясочка с бутылками минеральной воды и небольшими сверточками то ли конфет, то ли печенья. Воду покупали мало, видимо, все приехали сюда, хорошо поужинав. Александр специально подошел ближе, чтобы рассмотреть колясочку: нет ли в ней чего-либо кроме минералки. Ничего не увидел и подивился немецкой сдержанности, их серьезному отношению к делу. Когда митингуют, а потом выпивают, это так же несерьезно, как если бы сначала выпивали, а потом митинговали.

Ярко светя фарами, подъехал фургончик, вывалил кучу досок и ломаных ящиков — для костра.

Когда огонь взметнулся высоко в небо, сразу несколько человек стали сзывать людей к костру. И когда все собрались, встали плотной стеной вокруг жаркого огня, вперед вышел пастор Штайнерт, взобрался на ящик и, отвернувшись от огня так, чтобы листки, которые он держал в руках, были освещены, принялся читать:

— Сегодня, в канун светлой пасхи, мы вновь провозглашаем, что братство — основа христианской этики — определяет наши отношения со всеми людьми. Жизнь без единства неестественна. Восприняв этот принцип, связав себя добровольными узами братства, руководствуясь ими в практической жизни, мы обретаем взаимопонимание…

Пастор то и дело отрывался от текста, — видно, знал его наизусть, — оборачивался к костру, и тогда глаза его взблескивали отраженным огнем.

— …Все устремления к единению среди людей должны быть основаны на установлении единства в самом себе. Все, что составляет человеческую личность, основано на единстве тела, души и духа. Сущность греха — в эгоистическом обособлении. Вместо любви и братства появились страх, недоверие, которые ныне достигли в мире крайнего состояния… Грех приводит к рассечению человеческого естества, порождает противоречие между плотью и духом, между интересами духовными и материальными. В области взаимоотношений между людьми свобода греховного человека превратилась в ничем не сдерживаемый произвол, приводящий к возвышению одних за счет попрания прав и угнетения других…

Александр отступил несколько шагов и сразу почувствовал себя одиноким во тьме. Толпа впереди сомкнулась, загородив костер. Языки пламени беззвучно метались над головами людей, и казалось, что голос пастора рождается там, в этом огне.

— …К сожалению, даже христиане, сознавая себя чадами одного отца, часто оказываются противопоставленными друг другу. Нет необходимости говорить, что разжигание психоза войны, недоверия, подозрительности, вызываемого группами и лицами, располагающими огромными финансовыми и политическими возможностями пропаганды человеконенавистнических идей, не только укрепляет прежние и воздвигает новые препятствия на пути созидания справедливых отношений между государствами, нациями и народами, но искажает и самый дух человеческий, ранит души людей, помрачает их разум и волю. Поэтому перед человечеством, и в частности перед христианами, стоит задача первостепенной важности — найти эффективные способы и средства решительного устранения этого нароста на теле человечества, забирающего лучшие его силы и взамен не дающего ничего, кроме голода, нищеты и страданий…

«Ай да пастор! — восхищался Александр, слушая далеко разносившийся над пустым полем голос. — Прямо Лев Толстой. «Все, что вносит единение между людьми, есть благо и красота; все, что их разъединяет, — зло и уродство». Так говорил Толстой. Впрочем, вероятно, и он не оригинален с этой идеей».

Откуда-то из темноты доносился шорох машин. Взблесков фар не было видно, должно быть, близкая дорога проходила в выемке. Дальние огни домов казались отсюда совсем другой, нереальной жизнью. Реальней был этот голос, этот огонь, этот плотный круг людей с глазами, горящими отблесками костра.

А потом в кругу зазвенела гитара, и Александр подошел ближе. Долговязый парень бил по струнам так, точно хотел оборвать их.

Sag mir, wo die Mädchen sind?

Männer nahmen sie geschwind…

Это была не песня, а крик души, от которого веяло тоской и могильным холодом:

Скажи мне, где девушки?

Их увели мужчины…

Скажи мне, где мужчины?

Их взяли в солдаты…

Скажи мне, где солдаты?

Они лежат в могилах…

Скажи мне, где могилы?

Они поросли цветами…

Скажи мне, где цветы?

Их сорвали девушки…

Скажи мне, где девушки?

Их увели мужчины…

Люди слушали молча, взявшись за руки. Даже дети перестали бегать, завороженные печальным ритмом этой бесконечной песни. А певец без какого-либо перерыва вдруг повел другую мелодию:

Бог бомбы не делал.

Он не хотел, чтобы мир погиб.

Атомная бомба — во славу бога? —

Что это за христианство?!