Холодный апрель - [84]

И опять ни слова, ни реплики из толпы. Даже пастор, стоявший рядом с певцом, молчал, никак не отозвался на это кажущееся святотатство.

Александр снова отступил в темноту, отошел подальше. Языки пламени, мечущиеся над головами людей, песня, звучавшая в тишине наползающей ночи, — от всего этого веяло чем-то мистическим, и страшное предчувствие невольно заползало в душу, предчувствие каких-то необратимых глобальных событий.

А у костра уже пели хором о каком-то мастере Вёрнере, который спит и не слышит людей. Александр не понимал смысла этой песни, но завершение каждого куплета звучало ясней ясного, как команда.

— Абрюстунг! Абрюстунг! — выкрикивала толпа.

«Абрюстунг» — значит «разоружение». Одного этого слова было достаточно, чтобы понять все.

И снова звонким запевалой зазвучала гитара. И костер, словно встрепенувшись, вдруг высоко вскинул огненные руки. И голос певца вознесся вместе с языками пламени:

Наш марш — доброе дело,

потому что добры наши цели.

Мы маршируем не с ненавистью и местью,

не с целью покорять чужие страны.

Наши руки пусты.

Наше оружие — разум.

Все люди понимают нас.

Запевала умолк на высокой ноте, оборвался и звон гитары, но какой-то звук все висел в воздухе, словно бы кто-то тянул одно обещающее «и-и-и…».

Marschieren wir gegen den Osten?

                                                  Nein!

Marschieren wir gegen den Westen?

                                                  Nein!

Wir marschieren für die Welt

die von Waffen nichts mehr hält…[14]

Песня заражала боевым ритмом. Особенно громко и дружно звучало «Nein!». Это был общий вскрик, в котором выделялись тонкие голоса женщин и детей.

Александр заметил в отдалении какую-то темную массу, пошел к ней и остановился, не доходя нескольких шагов. Это была полицейская машина, стоявшая с потушенными огнями. Желтый блик сигареты, отраженный в ветровом стекле, говорил о том, что машина не пустая и что люди, сидевшие в ней, чего-то ждут.

Разыскав Хорста, Александр отвел его в сторону от поющего круга людей, шепнул:

— Там полиция!

— Ну и что? — спокойно спросил Хорст.

— Ждут чего-то!

— Правильно. Кто-то должен следить за порядком…

Вот так! Оказывается, ничем они не рискуют, распевая эти песни. Оказывается, протестовать тут вовсе не возбраняется, лишь бы не нарушали порядок. И все это знают? И все приемлют? Что ж получается: протест с согласия властей? А может, и с санкции властей?

Он решительно замотал головой, благо в темноте это можно было делать, никого не стесняясь. Не может такого быть! Так свыкся он с мыслью, будто все эти люди — борцы, способные до конца отстаивать свои идеи, что сама мысль об их возможном компромиссе казалась ему кощунственной.

«Они же немцы, — снова выскочил скептический вопросик. — Дисциплина у них в крови. Хорошенько скомандуют, и они так же дружно начнут маршировать, куда укажут…»

— Да нет же! — почти выкрикнул он.

Подошел Хорст, как видно, наблюдавший за ним.

— Вы что-то хотите сказать?

Александр неуверенно покачал головой.

— Может, хотите выступить? Пожалуйста.

— Нет, нет!..

О, он многое мог бы сказать им. Все, что думает о такого рода протестах под охраной полиции. Бунт в рамках дозволенности — все равно что кипяток в кастрюле — побурлит да остынет. Но как скажешь?..

«Никак не скажешь! — подумал он. — Да и нечего тебе сказать. Знаешь разве, как надо протестовать? Есть разве опыт? Самая большая кампания протеста, какую тебе когда-либо приходилось проводить, была направлена против жены, однажды попытавшейся, как показалось, прибрать тебя к рукам. Что ты можешь предложить этим немцам? Какую программу действий? Никакой? Ну и тверди свое «найн» и улыбайся многозначительно, чтобы не перестали тебя уважать. Потому что нельзя, чтобы тебя не уважали. Неуважение к тебе рикошетом ударит по престижу страны в глазах этих людей. Так-то вот, «дипломат безъязыкий».

Он снова ушел в темноту и там, в одиночестве, ругал себя за то, что возомнил о себе невесть что и пытается учить других. А нет бы ходить с разинутым ртом, как и полагается туристу, смотреть направо, смотреть налево, слушать да запоминать, чтобы рассказывать потом дома об увиденном да услышанном по возможности без привираний. Только в этом и состоит его задача, только в этом.

Горько стало от таких мыслей. И противно. Что уж, он и мнение свое высказать не решится? Витийствует дома, все мировые проблемы решает, как орехи щелкает, а вот представилось дело, практическое, не отвлеченное, и сказать нечего?

Он еще постоял, поколебался и совсем уж было решил пойти к костру, сказать во всеуслышание, что вот он, русский, случайно оказавшийся здесь, тоже призывает к миру и разоружению. И скажет, что призывает он от имени всех своих товарищей, от всего народа советского. Всерьез призывать к тому, что и без призывов ясно, вроде бы неловко, все равно как утверждать, что солнце светит днем, а луна ночью, но он все-таки скажет это. Одно дело там, дома, где всем все понятно, и совсем другое здесь, где есть силы, пудрящие мозги обывателю, называющие черное белым, а белое черным. И еще он скажет, что у него на родине нет ни одного, ни единого человека, кто был бы лично заинтересован в войне, в гонке вооружений, а здесь, в ФРГ, в других странах Запада, в Америке такие люди есть, и это лучший аргумент в споре на тему — кто виноват.